Зощенко не надо иметь родственников главная мысль. Зощенко михаил михайлович. Случай в провинции

На долю Михаила Михайловича Зощенко выпала слава, редкая для человека литературной профессии. Ему понадобилось всего три-четыре года работы, чтобы в один прекрасный день вдруг ощутить себя знаменитым не только в писательских кругах, но и в совершенно не поддающейся учету массе читателей .

Биография замечательного русского писателя Михаила Михайловича Зощенко (1895-1958гг.) насыщена разнообразными событиями. В 20 лет ушел добровольцем на Первую мировую войну. Был ранен, четырежды награжден. После февральской революции, при Временном правительстве, работал начальником почт и телеграфов. Судьба не раз испытывала этого человека. Он был и пограничником, и командиром пулеметной команды, и секретарем полкового суда. Демобилизовавшись, он попробовал себя в роли писателя. Богатый жизненный опыт пригодился, стал материалом его сатирических рассказов .

Яркость и комичность образов в его прозе, уникальность и уместность его сатиры в любые времена, стали залогом успеха его произведений. Коммуналки, высмеивание воров-казнокрадов, бескультурье быстро разбогатевших нэпманов. Глупость возводится в степень гротеска, доводится до абсурда и уничтожается смехом над собой. И ведь всё это жизнь -- ни одной надуманной истории . Каждая чему-то учит, в каждой своя мораль -- пусть и порядком приглаженная советской цензурой. Творчество Зощенко не просто юмор, а злободневная сатира, которая оказывается близка и понятна нам в современности .

Поразивший Зощенко с первых же шагов его творчества разрыв между масштабом революционных событий и консерватизмом человеческой психики сделал писателя особенно внима тельным к той сфере жизни, где, как он писал, деформируются высокие идеи и эпохальные события. Так, инертность человеческой природы, косность нравственной жизни, быт стали основными объектами художественного понимания Зощенко.

«Я был жертвой революции»,-- заявляет один из героев Зощенко в момент, когда высоко ценились революционные заслуги. Это рассказ «Жертва революции». Читатель ждет описания крупных событий в этом произведении, но в нем все буднично. В рассказе главного героя революция видится через призму обыденных событий: натирания полов, мелких дел по хозяйству. Где-то гремят бои, где-то слышатся выстрелы, а герой все думает о натертых полах, о пропавших хозяйских часиках. Ровным перечислением мелких событий в жизни главного героя Зощенко наметил контуры мира, где не существует резких сдвигов и где революция не входит в сознание человека как решающий катаклизм эпохи .

Эти два мира не выдуманы автором, они действительно существовали в общественном сознании, характеризуя его сложность и противоречивость. Наделавшая немало шума фраза Зощенко: «А мы потихонечку, а мы полегонечку, а мы вровень с русской действительностью» -- вырастала из ощущения тревожного разрыва между двумя мирами, между стремительностью фантазий и русской действительностью. У Зощенко был свой ответ: проходя путь, лежащий между этими мирами, высокая идея встречала на своем пути препятствия, коренившиеся в инерции психики, в системе старых, веками складывавшихся отношений между человеком и миром.

В поведении людей с неразвитым сознанием Зощенко увидел опасную, скрытую потенцию: они пассивны, если «что к чему и кого бить не показано», но когда «показано», они не останавливаются ни перед чем, и их разрушительный потенциал неистощим: они издеваются над родной матерью, ссора из-за ершика перерастает в целый бой («Нервные люди»), а погоня за ни в чем не повинным человеком превращается в злобное преследование («Страшная ночь») .

В чем значение этого открытия? Не только в том, что писатель опроверг версию идеологов о быстром рождении «нового человека». Как художник, он запечатлел другой феномен: в сознании людей старые привычки и представления укоренены так глубоко, что даже когда одна идеология сменяет другую, в человеке сохраняются все прежние представления о жизни.

Критика нападала на Зощенко за его мелковатого героя, он оправдывался, сам не понимая, какую бесценную услугу оказал современникам, сделав центром изобразительной системы способ мышления героя.

В данном параграфе проанализируем следующие произведения М.Зощенко: «Не надо иметь родственников», «Аристократка», «Баня», «Нервные люди», «Монтер».

Рассказ «Не надо иметь родственников» (1923) повествует о том, как в трамвае встречаются дядя, приехавший в город, должно быть, из деревни, и его племянник, оказавшийся кондуктором. Тимофей Васильевич почти три дня искал своего Серёгу, которого так хотел повидать после семилетней разлуки. Радости его нет предела, когда он, протянув руку с гривенником, узнаёт того, кого так долго разыскивал. Зощенко великолепно передаёт искреннее волнение дяди восклицаниями, вопросами, обращением к пассажирам, повторением одних и тех же фраз, его смехом, прибаутками. На лице приехавшего счастливое выражение. На короткое время и в его племяннике проявляется подобие человечности. Он конфузится, готов, раздав билеты, начать беседу с родственником. Но всё это только на миг. Стоило дяде неосторожно назвать (да ещё несколько раз!) племянника кондуктором, напомнив о его «должности», как в этом Серёге исчезает всё человеческое, и он ведет себя, как заводная машина. Он начинает требовать от дяди платы за проезд. Требование это возникает неожиданно, и в сюжете рассказа слово «вдруг» обретает зловещую выразительность. Начинается вторая часть произведения, приводящая персонажей к ссоре, скандалу, разрыву отношений. Композиция рассказа М. Зощенко строится аналогичным образом. Перед дядей «вырастает» только кондуктор, который ощущает себя советским чиновником, дорвавшимся до «поста», до какого-то распределения. Пусть пока не квартир, а только трамвайных билетов, но он уже что-то раздаёт, наводит порядок, от него зависят люди. Быть может, дядя стоит на чиновничьей лестнице выше, но племянник этого не знает и, используя советско-революционную фразеологию («товарищ дядя», «государственный трамвай», «народный»), сначала требует платить, а потом и сойти. Тем самым он прогоняет родного человека из вагона подвластного ему транспорта .

Но это черствое бездушие, глухота к проявленному доброжелательству, официальный чиновный тон в неподходящей ситуации меняют и дядю. Из человека с видимым широким размахом он превращается в грубияна и хама (не исключено, что это подлинные его свойства). Законную, в сущности, плату за проезд он называет грабежом, мародёрством; дражайшего племянника называет «свиньёй», «сопляком», «сукиным сыном», снова, но уже за поддержкой, обращается к свидетелям. Он тоже прибегает к демагогии, говоря о своём «трудовом гривеннике», заявляет о своей готовности и праве ездить на дармовщину. На лице его написана ярость. И кончается всё тем, что дядя грозит расстрелять своего сопляка, тем более что у него «много концов в Смольном».

Советскому сатирику оказывается близкой и та тема «маленького человека», которая так волновала всегда русских классиков. Однако, выявляя такого персонажа из мещанской среды, Зощенко ставит акцент не на второе, а на первое слово, обнаруживая поразительное измельчание личности «уважаемых граждан», готовых оскорбить, ошельмовать, раздавить другого («Китайская церемония»), ограбить («Воры»), лишить людей необходимого, напакостить («Монтер»), подстроить диверсию или подвергнуть опасности («Тормоз Вестингауза») .

Поэт и критик В. Ходасевич в своей статье «Уважаемые граждане» подсчитал, что на 99 зощенковских рассказов, входящих в два сборника, приходится 35 «отчетливо выраженных уголовных деяний, совершаемых то в одиночку, то скопом». Здесь встречается 99 людей, «которым есть за что отвечать перед судом». Тут и убийство, и изготовление фальшивых денег, и подлог, и мошенничество, и драки, и побои, и членовредительство, не говоря уже о воровстве, пьянстве и сквернословии. Это именно воинствующие, агрессивные обыватели, и Зощенко не устаёт обличать их и высмеивать их потуги казаться важными и значительными. Раскрывает сатирик также пошлую грязь и «на семейном фронте», в сфере личных отношений, где хамство, невежество и глупость проявляются не менее красноречиво, чем в области общественных отношений .

Рассказ «Аристократка» (1923) относится к произведениям этого рода. Он написан от лица некоего Григория Ивановича, который является одновременно и действующим лицом, и повествователем. Комедийность этой новеллы основана на том, что рассказчик имеет желание быть культурным, водиться с красивыми женщинами чужого круга, пускать пыль в глаза своей галантностью, но сам тёмен и бескультурен, хамоват и откровенно скуп .

К тому же у этого водопроводчика так резко обострено его классово-пролетарское чувство, так неусыпна его нетерпимость к людям иных прослоек, что сознание это подавляет всякое подобие любви или даже увлечения. На этих противоречиях строится «Аристократка», что и является источником смеха, весёлого и едкого одновременно. Отсюда те многочисленные комедийные ситуации, в которые попадает герой (прогулка с дамой по улице, где он молчаливо «волочится, что щука»; пребывание в театре на совершенно разных местах; вопрос героя в антракте у приглашенной «действует ли тут водопровод?»; кружение «этаким гусем, этаким буржуем нерезанным» вокруг героини; отсутствие необходимых денег для расплаты за пирожное; неумеренное напряжение во время угощения; скандал в буфете).

Смех возникает и благодаря тем выражениям, особым словечкам, которыми так богата речь рассказчика и на которые Зощенко -- изумительный выдумщик. Чего стоят, например, высказывания типа: «А в своё время я, конечно, увлекался одной аристократкой», «в театре она и развернула свою идеологию во всём объеме»; «стоит этакая фря», «пожалуйста, -- говорю, -- живите»; «только глазами стрижёт. И зуб во рте блестит»; «сижу на верхотуре и ни хрена не вижу» и многие другие. Но верхом совершенства являются, конечно, великолепное сочетание подхваченного откуда-то наукообразного слова и просторечного фразеологизма: «хозяин держится индифферентно -- ваньку валяет», а также разгневанное требование кавалера оставить пирожное: «Ложи, -- говорю, -- взад!», «Ложи, -- говорю, -- к чертовой матери!». Тут, конечно, весь он, как на ладони, этот ухажер: скряга, матерщинник, невежественный грубиян, пролетарский «гегемон», люто ненавидящий «аристократию» .

Раскрывается одно из главных конфликтных отношений в сатирических рассказах писателя, отмеченное исследователем Ю.К. Щегловым, -- столкновение героя и органически чуждой ему культуры. Поэтому эпизод посещения театра, центральный в композиции новеллы «Аристократка», становится таким существенным: внешне благопристойный «позитив» становится антикультурным «негативом». Оба претендента на модную «культурность» ничего не увидели и не услышали в опере, тем более ничего из неё не вынесли, кроме ощущения томительной скуки и шумного скандала. Ни одной репликой о спектакле персонажи так и не обмолвились .

Смех при чтении рассказа «Баня» (1924) держится на том, что, с одной стороны, показано нелепо устроенное банное хозяйство и отвратительное поведение обывателей, а с другой -- бестолковость и неуклюжесть самого рассказчика. В силу этих причин герой оказывается в комическом положении несколько раз: некуда голому человеку девать номерок, не хватает тазов, тем более что «один гражданин в трёх шайках моется»; рассказчика уличают в воровстве одной из них, а потом он крадёт другую; некуда сесть с уже добытой посудиной; среди выданного белья оказываются чужие штаны; смывается номерок от пальто; не выдают деньги за потерянное мыло. В то же время и характер этого повествователя комичен. Он долго соображает, куда привязать полученные номерки, целый час мается, моется стоя; примиряется, «как рохля», с эгоизмом и наглостью; из-за стирки белья остается недомытым; теряет свой номерок; уходит в рваной одежде, лишенной пуговиц; забывает в бане мыло, так что дома домываться будет нечем. Столкновение комического характера с комедийными обстоятельствами поддерживается многообразными речевыми средствами юмора (искажением привычных слов, просторечиями, вульгаризмами, повтором выражений «грех один» и «не в театре»). Смешно и оттого, что мы нередко ожидаем одной реакции рассказчика на случившееся, но он поступает прямо противоположным образом («Стоя мыться -- какое же мытьё? Грех один. Хорошо. Стою стоя...»). Комизм бессмысленного ожидания, неожиданности, сращенной с комизмом глупости и ее механического повторения, даёт поразительный художественный эффект .

В основе рассказа «Нервные люди» (1925) лежит как будто драматическая ситуация: драка, закончившаяся увечьем инвалида и кровью, а затем судом и тюрьмой. Однако Зощенко подаёт её в комедийном освещении. Нелеп и смешон повод, из-за которого началась потасовка, -- из-за примусного ёжика. Это очень напоминает тяжбу из-за «гусака» у Гоголя. Забавно и объяснение истоков происшедшего: « народ очень уж нервный » после гражданской войны. Читатель понимает, что этот изображенный народ «расстраивается по мелким.пустякам» вовсе не по этой причине (прошло уже немало лет со времени окончания войны), а вследствие мещанской психологии и откровенной наглости. Это относится буквально ко всем участникам драки -- завсегдатаям коммунальной кухни. Мастерство М.Зощенко сказалось в том, как искусно сопроводил он показанное происшествие массой метких, «говорящих» деталей, ярко характеризующих скандалистов. Любопытно, например, что в кухню жильцы не входят, а «влезают». И, словно тараканы, они «бросаются» по своим комнатам, когда возникает опасность .

Примечательны и фамилии «нервных людей»: Кобылина, Кобылий... Это же персонажи с «лошадиными фамилиями». Снова возникает параллель с ранним Чеховым. А другая фамилия «Щипцова» напоминает о щипцах для удаления зубов, о чеховской «Хирургии». «Животность» персонажей передаётся и описанием внешности их, и системой сравнений (Иван Степаныч сообщает, что он в кооперации «ровно слон работает»). Смешон и рассказчик, чей сказ сопровождается нелепыми словесными оборотами и вставными конструкциями («Инвалиду Таврилову последнюю ногу чуть было не оторвали»; примус, «провались совсем, не разжигается»; от удара кастрюлей «инвалид -- брык на пол и лежит. Скучает»; «пожалуйста, отвечает, подавитесь...»). Рассказы такого типа рождают яркую эмоциональную реакцию читателей .

Героем новеллы «Монтер» (1926) является ещё один «уважаемый гражданин». Он служит в театре монтёром и убежден, что главной фигурой здесь является вовсе не актёр, не режиссёр или дирижёр, а именно он -- Мякишев. Однако Иван Кузьмич пребывает в явно плохом расположении духа. Когда весь театр «снимали на карточку», монтёра этого «пихнули куда-то сбоку, мол, технический персонал. А в центр, на стул со спинкой, посадили тенора». Герой рассказа исполнен непомерных претензий. А тут ещё не дают контрамарки двум девицам, знакомым монтёра, появившимся перед самым спектаклем, когда зал оказался переполненным. Возмущенный Мякишев негодует: «Ах так, говорит. Ну так я играть отказываюсь». И выключает по всему театру свет. Пусть знают теперь, «кого сбоку сымать, а кого в центр сажать». Амбициозность монтёра смешна и нелепа. Стремление утвердить себя на роли хозяина жизни становится характерным для обывателя, особенно если он «гегемон» по происхождению и имеет «классовое чутьё» .

Если бы Зощенко оставался только сатириком, ожидание перемен в человеке могло бы стать всепоглощающим. Но глубоко скрытый за сатирической маской морализм писателя, даже интонационно напоминая Гоголя, обнаружил себя в настойчивом стремлении к реформации нравов. С конца 20-х -- начала 30-х годов сам Зощенко стал считать свою позицию созерцательно-пассивной, немного недооценивая возможности сатирического изображения, игнорируя природу собственного художественного видения .

Пережив революцию, М.Зощенко по себе знал и чувство страха перед его величеством случаем и несовпадением человека с самим собой, и леность сознания, не сумевшего преодолеть жуткую правду реальной жизни. Свое личное несовпадение с окружающей жизнью, невозможность слиться с нею он относил к самому себе и в себе же пытался найти причины, как он говорил, своей мрачности. Отчасти он был прав. В 40-е годы настороженное отношение критики к его «издевательским», как отмечалось, «анекдотам» о революции было поставлено в прямую связь с аполитичностью «Серапионовых братьев» и в конце концов в 1946 году закончилось громким политическим скандалом, что стоило Зощенко здоровья и сократило его жизнь. В 1958 году писатель умер .

Читая рассказы и фельетоны М. Зощенко, всегда смеешься, как смеялись и современники писателя. Но потом с некоторым страхом начинаешь замечать, что при всей юмористичности изложения, при всех забавных и виртуозных поворотах сюжетов произведения не дают поводов для веселья. И в самом деле, как же мы жили все эти долгие десятилетия, если нас и зощенковских героев мучают одинаковые проблемы, т. е. мы по-прежнему находимся там, откуда хотели уйти? Бег на месте хорош для утренней зарядки, но не для общественного развития. Вот тут-то и видишь, что ни уровень жизни, ни уровень нравственности принципиально не изменились .

Взять хотя бы жилищный кризис, от которого сатанели зощенковские обитатели коммуналок. Мы строим, строим, строим, рапортуем о миллионах квадратных метров и сотнях тысячах новых квартир -- и они действительно есть,-- но жилищный кризис остается. А самодурство и непрофессионализм больших и малых начальников, многократное осмеянное писателем! А издевательские, бессмысленные и бесчисленные чиновничьи правила и установления, по поводу которых выпущено столько сатирических стрел! Вот, правда, одно обстоятельство, вроде бы переменившееся: персонажи Зощенко постоянно озабочены нехваткой денег, мы же утверждаем, будто средств у населения скопилось непомерно много (не принимая, конечно, в расчет сорок, пятьдесят, если не все восемьдесят миллионов тех, кто живет за чертой бедности) .

Почти в каждом сатирическом произведении писателя находятся неоспоримые приметы сегодняшнего дня. Что же касается нравственного состояния послереволюционного и нынешнего общества, то, хотя факторы, влиявшие на него тогда и влияющие теперь, тождественны не на все сто процентов, главные из них совпадают, ибо, как ни крути, а бытие все-таки определяет сознание. За какую нить ни потяни -- обнаружишь разительную одинаковость житейского и социального поведения обитателей двадцатых годов и наших современников.

О чем писал Зощенко? Об одичании человека, замороченного барабанным боем пропаганды, замордованного непреходящими бытовыми неурядицами, ожесточенной борьбой за жалкие по сути своей преимущества перед другими. Тут уж не до благородства, сострадания и воспарения духа. Тут может разгореться жаркая потасовка из-за примусного ежика, произойти динамитная диверсия по поводу нескольких украденных полешек дров. Ложь становится нормой: если врет власть, то неизбежна цепная реакция, доходящая до самого низа, где пациент не считает зазорным обмануть врача, управдом объегорить жильцов, мелкий чиновник -- посетителя... и так до бесконечности .

Но ведь и сейчас мы не на шутку встревожены тем же: катастрофическим падением нравов с последствиями куда более жестокими и страшными: разгулом уголовщины, коллективным озлоблением, находящим выход то в межнациональной ненависти, то в требованиях насильственного уравнивания имущественного положения .

Много десятков лет назад писатель едко высмеял городские власти, вздумавшие разбить на месте кладбища парк с аттракционами. Что бы он сказал теперь, когда то и дело слышишь об осквернении могил, кражах надгробных памятников, обворовывании покойников в крематориях, устройстве на месте кладбищ автостоянок, танцплощадок или еще чего-нибудь в таком же роде? Читая Зощенко, узнаешь, что бичом его времени было повальное пьянство, мелкое воровство на фабриках и заводах, давняя российская беда -- взяточничество, мздоимство. Но разве все это прошло или хотя бы уменьшилось? Вопрос чисто риторический...

На что же была направлена сатира Зощенко? По меткому определению В. Шкловского, Зощенко писал о человеке, который «живет в великое время, а больше всего озабочен водопроводом, канализацией и копейками. Человек за мусором не видит леса». Ему надо было открыть глаза. В решении этой задачи и увидел Зощенко свое назначение. Темы его рассказов разнообразны -- неустроенный быт, кухонные «разборки», жизнь бюрократов, обывателей, чиновников. Читая произведения Зощенко, мы отчетливо представляем себе Москву 20--30-х годов. Мы видим коммуналки, тесные, общие кухни с чадящими примусами, где частенько разгораются ссоры, а иногда заводятся и драки . Мы вместе с Зощенко смеемся над жуликом, дрожащим перед вызовом в прокуратуру, над обеспеченными молодыми людьми, которые готовы жениться, даже не рассмотрев будущую жену. Рассказ «Баня» в каждом человеке вызывает улыбку. Разве не смешно, что люди должны в бане привязывать номерок к ноге. «Номерки теперича по ногам хлопают», -- жалуется герой рассказа. Не менее комичен рассказ о больнице, где перед больными висит плакат: «Выдача трупов с трех до четырех» .

Сатира как принцип отражения действительности, как тип литературного творчества содержит резкое, решительное осуждение и осмеяние отрицательных явлений - социально значимых и общественно вредных. А суть идеологической пропаганды 20-х годов строилась на безоговорочном утверждении нового, на прямом противопоставлении дооктябрьского и послеоктябрьского в общественной жизни, культуре, сознании. Все средства и силы литературы должны быть брошены на возвышение нового строя, нового общества, нового человека. Само собой разумелось, что «новый человек» не может быть изображён средствами сатиры. Он - носитель только положительных качеств: новой идеологии, новой морали, нового отношения к труду, как бы возникших «с нуля», - по принципу «кто был ничем, тот станет всем». Вот отрывки из знаменитого доклада члена Политбюро ЦК ВКП (б) А.А.Жданова: «Зощенко совершенно не интересует труд советских людей, их усилия и героизм, их высокие общественные и моральные качества… Зощенко…избрал своей постоянной темой копание в самых низменных и мелочных сторонах быта…Он не способен найти в жизни советских людей ни одного положительного явления, ни одного положительного типа. Зощенко привык глумиться над советским бытом, прикрывая это глумление маской…никчемной юмористики, …с циничной откровенностью продолжает оставаться проповедником безыдейности и пошлости, беспринципным и бессовестным литературным хулиганом» .

Зощенко оставил нам более тысячи рассказов и фельетонов, пьесы, киносценарии, критические статьи. Все его творчество свидетельствует о том, что писатель верил в народ, в его ум и трудолюбие, в способность заглянуть в себя и расстаться с тем, что мешает его историческому движению .

Таким образом, М.М. Зощенко в своих сатирических произведениях изображает советские порядки и советских людей в уродливо карикатурной форме, представляя советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами. То есть произведения М.Зощенко - это злободневная сатира на советскую эпоху.

Что вы, - говорю, - бабочка, вроде бы хромаете?
- Да нет, - говорит, - это я так, кокетничаю.
- Да как же, помилуйте, так? Дело это серьезное, ежели хромаете. Мне, - говорю, - в хозяйстве хромать не требуется.
- Да нет, - говорит, - это маленько на левую ногу. Полвершка, говорит, всего и нехватка.
- Пол, - говорю, - вершка или вершок - это, говорю, не речь. Время, говорю, горячее - мерить не приходится. Но, говорю, это немыслимо. Это и воду понесете - расплескаете. Извините, говорю, обмишурился.
- Нет, - говорит, - дело заметано.
- Нет, - говорю, - не могу. Все, говорю, подходит: и мордоворот ваш мне нравится, и лета - одна тыща восемьсот восемьдесят шесть, но не могу. Извините - промигал ногу.
Стала тут бабочка кричать и чертыхаться, драться, конечно, полезла, не без того. А я тем временем выношу полегоньку имущество на двор.
Съездила она мне раз или два по морде - не считал, а после и говорит:
- Ну, говорит, стручок, твое счастье, что заметил. Вези, говорит, назад.
Сели мы в телегу и поехали.
Только не доехали, может, семи верст, как взяла меня ужасная злоба.
"Время, - думаю, - горячее, разговаривать много не приходится, а тут извольте развозить невест по домам".
Скинул я с телеги ейное имущество и гляжу, что будет. А бабочка не усидела и за имуществом спрыгнула. А я повернул кобылку - и к лесу.
А на этом дело кончилось.
Как она дошла домой с сундуком и с периной, мне неизвестно. А только дошла. И через год замуж вышла. И теперь на сносях.
1924

СЧАСТЬЕ

Иной раз хочется подойти к незнакомому человеку и спросить: ну, как, братишка, живешь? Доволен ли ты своей жизнью? Было ли в твоей жизни счастье? Ну-ка, окинь взглядом все прожитое.
С тех пор, как открылся у меня катар желудка, я у многих об этом спрашиваю.
Иные шуточкой на это отделываются - дескать, живу - хлеб жую. Иные врать начинают - дескать, живу роскошно, лучше не надо, получаю по шестому разряду, семьей доволен.
И только один человек ответил мне на этот вопрос серьезно и обстоятельно. А ответил мне дорогой мой приятель, Иван Фомич Тестов. По профессии он стекольщик. Человек сам немудреный. И с бородой.
- Счастье-то? - спросил он меня. - А как же, - обязательно счастье было.
- Ну, и что же, - спросил я, - большое счастье было?
- Да уж большое оно или оно маленькое - неизвестно, а только оно на всю жизнь запомнилось.
Иван Фомич выкурил две папиросы, собрался с мыслями, подмигнул мне для чего-то и стал рассказывать.
- А было это, дорогой товарищ, лет, может, двадцать или двадцать пять назад. И был я тогда красивый и молодой, усики носил стоячие и нравился себе. И все, знаете ли, ждал, когда мне счастье привалит. А года между тем шли своим чередом, и ничего такого не происходило. Не заметил я, как и женился, и как на свадьбе с жениными родственниками подрался, и как жена после того дите родила. И как жена в свое время скончалась. И как дите тоже скончалось. Все шло тихо и гладко. И особенного счастья в этом не было.
Ну, а раз, 27 ноября, вышел я на работу, а после работы под вечер зашел в трактир и спросил себе чаю.
Сижу и пью с блюдечка. И думаю: вот, дескать, года идут своим чередом, а счастья-то и незаметно.
И только я так подумал - слышу разные возгласы. Оборачиваюсь - хозяин машет рукой, и половой мальчишка машет рукой, а перед ними царский солдат стоит и пытается к столику присесть. А его хозяин из-за столика выбивает и не дозволяет сесть.
- Нету, - кричит, - вашему брату солдату не дозволено в трактирах за столики присаживать. Мне за его штраф плати. Ступай себе, милый.
А солдат пьяный и все присаживается. А хозяин его выбивает. А солдат родителей вспоминает.
- Я, - кричит, - такой же, как и не вы! Желаю за столик присесть.
Ну, посетители помогли - выперли солдата. А солдат схватил булыжник с мостовой и как брызнет в зеркальное стекло. И теку.
А стекло зеркальное - четыре на три, и цены ему нету.
У хозяина руки и ноги подкосились. Присел он на корячки, головой мотает и пугается на окно взглянуть.
- Что ж это, - кричит, - граждане? Разорил меня солдат. Сегодня суббота, завтра воскресенье - два дня без стекла. Стекольщика враз не найти, и без стекла посетители обижаются.
А посетители, действительно, обижаются:
- Дует, - говорят, - из пробитого отверстия. Мы пришли в тепле посидеть, а тут эвон дыра какая.
Вдруг я кладу блюдечко на стол, закрываю шапкою чайник, чтоб он не простыл, и равнодушно подхожу к хозяину.
- Я, - говорю, - любезный коммерсант, стекольщик.
Ну, обрадовался он, пересчитал в кассе деньги и спрашивает:
- А сколько эта музыка стоит? Нельзя ли из кусочков сладить?
- Нету, - говорю, - любезный коммерсант, из кусочков ничего не выйдет. Требуется полное стекло четыре на три. А цена тому зеркальному стеклу будет семьдесят пять целковых и бой мне. Цена, любезный коммерсант, вне конкуренции и без запроса.
- Что ты, - говорит хозяин, - объелся? Садись, говорит, обратно за столик и пей чай. За такую, говорит, сумму я лучше периной заткну отверстие.
И велит он хозяйке моментально бежать на квартиру и принести перину.
И вот приносят перину и затыкают. Но перина вываливается то наружу, то вовнутрь и вызывает смех. А некоторые посетители даже обижаются дескать, темно, и некрасиво чай пить.
А один, спасибо, встает и говорит:
- Я, говорит, на перину и дома могу глядеть, на что мне ваша перина?
Ну, хозяин снова подходит ко мне и умоляет моментально бежать за стеклом и дает деньги.
Чаю я не стал допивать, зажал деньги в руку и побежал.
Прибегаю в стекольный магазин - магазин закрывается. Умоляю и прошу впустили.
И все, как я и думал, и даже лучше: стекло четыре на три тридцать пять рублей, за переноску - пять, итого сорок.
И вот стекло вставлено.
Допиваю я чай с сахаром, спрашиваю рыбную селянку, после - рататуй. Съедаю все и, шатаясь, выхожу из чайной. А в руке чистых тридцать рублей. Хочешь - на них пей, хочешь - на что хочешь.
Эх, и пил же я тогда. Два месяца пил. И покупки, кроме того, сделал: серебряное кольцо и теплые стельки. Еще хотел купить брюки с блюзой, но не хватило денег.
- Вот, дорогой товарищ, как видите, и в моей жизни было счастьишко. Но только раз. А вся остальная жизнь текла ровно, и большого счастья не было.
Иван Фомич замолчал и снова, неизвестно для чего, подмигнул мне.
Я с завистью посмотрел на своего дорогого приятеля. В моей жизни такого счастья не было.
Впрочем, может, я не заметил.
1924

НЕ НАДО ИМЕТЬ РОДСТВЕННИКОВ

Два дня Тимофей Васильевич разыскивал своего племянника, Серегу Власова. А на третий день, перед самым отъездом, нашел. В трамвае встретил.
Сел Тимофей Васильевич в трамвай, вынул гривенник, хотел подать кондуктору, только глядит - что такое? Личность кондуктора будто очень знакомая. Посмотрел Тимофей Васильевич - да! Так и есть - Сергей Власов собственной персоной в трамвайных кондукторах.
- Ну! - закричал Тимофей Васильевич. - Серега! Ты ли это, друг ситный?
Кондуктор сконфузился, поправил, без всякой видимой нужды, катушки с билетиками и сказал:
- Сейчас, дядя… билеты додам только.
- Ладно! Можно, - радостно сказал дядя. - Я обожду.
Тимофей Васильевич засмеялся и стал объяснять пассажирам:
- Это он мне родной родственник, Серега Власов. Брата Петра сын… Я его семь лет не видел… сукинова сына…
Тимофей Васильевич с радостью посмотрел на племянника и закричал ому:
- А я тебя, Серега, друг ситный, два дня ищу. По городу роюсь. А ты вон где! Кондуктором. А я и по адресу ходил. На Разночинную улицу. Нету, отвечают. Мол, выбыл с адреса. Куда, отвечаю, выбыл, ответьте, говорю, мне. Я его родной родственник. Не знаем, говорят… А ты вон где - кондуктором, что ли?
- Кондуктором, - тихо ответил племянник.
Пассажиры стали с любопытством рассматривать родственника. Дядя счастливо смеялся и с любовью смотрел на племянника, а племянник явно конфузился и, чувствуя себя при исполнении служебных обязанностей, не знал, что ему говорить и как вести себя с дядей.
- Так, - снова сказал дядя, - кондуктором, значит. На трамвайной линии?
- Кондуктором…
- Скажи какой случай! А я, Серега, друг ситный, сел в трамвай, гляжу - что такое? Обличность будто у кондуктора чересчур знакомая. А это ты. Ах, твою семь-восемь!.. Ну, я же рад… Ну, я же доволен…
Кондуктор потоптался на месте и вдруг сказал:
- Платить, дядя, нужно. Билет взять… Далеко ли вам?
Дядя счастливо засмеялся и хлопнул по кондукторской сумке.
- Заплатил бы! Ей-богу! Сядь я на другой номер или, может быть, вагон пропусти - и баста - заплатил бы. Плакали бы мои денежки. Ах, твою семь-восемь!.. А я еду, Серега, друг ситный, до вокзалу.
- Две станции, - уныло сказал кондуктор, глядя в сторону.
- Нет, ты это что? - удивился Тимофей Васильевич. - Ты это чего, ты правду?
- Платить, дядя, надо, - тихо сказал кондуктор. - Две станции… Потому как нельзя дарма, без билетов, ехать…
Тимофей Васильевич обиженно сжал губы и сурово посмотрел на племянника.
- Ты это что же - с родного дядю? Дядю грабишь?
Кондуктор тоскливо посмотрел в окно.
- Мародерствуешь, - сердито сказал дядя. - Я тебя, сукинова сына, семь лет не видел, а ты чего это? Деньги требоваешь за проезд. С родного дядю? Ты не махай на меня руками. Хотя ты мне и родной родственник, но я твоих рук не испужался. Не махай, не делай ветру перед пассажирами.
Тимофей Васильевич повертел гривенник в руке и сунул его в карман.
- Что же это, братцы, такое? - обратился Тимофеи Васильевич к публике. - С родного дядю требует. Две, говорит, станции… А?
- Платить надо, - чуть не плача сказал племянник. - Вы, товарищ дядя, не сердитесь. Потому как не мой здесь трамвай. А государственный трамвай. Народный.
- Народный, - сказал дядя, - меня это не касается. Мог бы ты, сукин сын, родного дядю уважить. Мол, спрячьте, дядя, ваш трудовой гривенник. Езжайте на здоровье. И не развалится от того трамвай. Я в поезде давеча ехал… Не родной кондуктор, а и тот говорит: пожалуйста, говорит, Тимофей Васильевич, что за счеты… Так садитесь… И довез… не родной… Только земляк знакомый. А ты это что - родного дядю… Не будет тебе денег.
Кондуктор вытер лоб рукавом и вдруг позвонил.
- Сойдите, товарищ дядя, - официально сказал племянник.
Видя, что дело принимает серьезный оборот, Тимофей Васильевич всплеснул руками, снова вынул гривенник, потом опять спрятал.
- Нет, - сказал, - не могу! Не могу тебе, сопляку, заплатить. Лучше пущай сойду.
Тимофей Васильевич торжественно и возмущенно встал и направился к выходу. Потом обернулся.
- Дядю… родного дядю гонишь, - с яростью сказал Тимофей Васильевич. - Да я тебя, сопляка… Я тебя, сукинова сына… Я тебя расстрелять за это могу. У меня много концов…
Тимофей Васильевич уничтожающе посмотрел на племянника и сошел с трамвая.
1924

ИГРА ПРИРОДЫ

Конечно, не всем жить в столицах. Некоторые, например, людишки запросто живут на станции Рыбацкий поселок.
Удобств на этой станции, конечно, поменьше будет, чем в столице. Там, скажем, проспектов нету. А вышел со станции и при по шпалам. А не хочешь по шпалам - сиди всю жизнь на вокзале.
Один наш знакомый, коренной житель Рыбацкого поселка, не выдержал однажды и пошел прогуляться. А дело было еще весной.
Так вышел он с вокзала и идет по шпалам. Весной было дело. В апреле. Перед самой пасхой.
Идет он по шпалам. А дорога, сами знаете, какая - шпалы. А тут еще весенняя слякоть, лужи. В сторону сойти, прямо скажем, нехорошо - утонуть можно. Потому весна. Природа тает. Распускается.
Так вот, идет наш знакомый вдоль линии. Идет и о чем-то размечтался. А дело, я говорю, весной было. После пасхи. В конце апреля. Птички порхают. Чириканье такое раздается. Воздух этакий сумасшедший.
Вот идет, знаете, наш знакомый и думает: дескать, птичкам-то хорошо сверху чирикать, а пусти птичку по шпалам - небось заглохнет.
Так вот он подумал и в эту минуту оступился в сторону. А дело, надо сказать, еще весной было. На пасху. Мокро.
Оступился он в сторону и попал ногой в яму. И окунулся по колено в воду.
Вынул ногу наш знакомый. Побледнел.
"Хорошо еще, - думает, - что я без барышни иду. А нуте, пусти меня с барышней - срамота. Нога, сволочь, мокрая. Капает. Подштанники развязались. Штрипки висят. Сапоги второй год не чищены. Морда жуткая. Срамота!"
Очень рассердился наш знакомый.
"Ах, так! - думает. - Колдобины с водой? На путях государственного строительства. Пущай, значит, шпалы гниют? И народ пущай окунается? Так и запишем".
Пришел наш знакомый домой. Разулся. И, разувшись, стал писать.
И написал небольшую обличительную заметку. И послал ее в "Красную газету". Дескать, проходя и так далее, окунулся на путях строительства, и, может быть, гниют шпалы…
Эта заметка была напечатана в конце апреля.
Вот тут-то и развернулись главные события со всей ужасной быстротой.
Пока заметку эту читали, да пока в правлении обсуждали, да пока комиссию снаряжали - прошло четырнадцать лет.
Оно, конечно, прошло меньше. Но время сейчас бурное, переходное. Каждый день за год сосчитать можно.
Одним словом, в начале июня комиссия выехала на станцию Рыбацкий поселок обследовать пути.
Приехали. Видят - явная ложь. Никакой воды. Напротив того - пыльно. Жара. И сухо, как в Сахаре.
Горько так комиссия про себя усмехнулась - дескать, до чего складно врут люди, и отбыла.
В начале июля появилось в газете опровержение. Дескать, явная ложь и выдумка. И вообще, дескать, никакой воды на станции не оказалось. Даже в графине.
А в правлении и сейчас думают, что наш знакомый наврал.
Пущай думают. В правоте жить легче.
1924

ПАЦИЕНТКА

В сельскую больницу Анисья приехала за тридцать верст.
Выехала на рассвете и в полдень остановилась у белого одноэтажного дома.
- Хирург-то принимает? - спросила она мужика, сидевшего на крыльце.
- Хирург-то? - с интересом спросил мужик. - А ты не больна ли будешь?
- Больна, - ответила Анисья.
- Я, милая, тоже больной, - сказал мужик. - Пшеном объелся… Седьмым записан.
Анисья привязала лошадь к плетню и вошла в больницу.
Больных принимал фельдшер Иван Кузьмич. Был он маленький, старенький и ужасно знаменитый. Все вокруг знали его, хвалили и называли без причины хирургом.
Анисья вошла к нему в комнату, низко поклонилась и присела на край стула.
- Больна, что ли? - спросил Иван Кузьмич.
- Больна я, - сказала Анисья. - То есть вся насквозь больная. Каждая косточка ноет и трясется. Сердце гниет заживо.
- С чего бы это? - равнодушно спросил фельдшер. - С каких пор?
- С осени, Иван Кузьмич. С самой осени. Осенью я заболела. Как, знаете ли, супруг Димитрий Наумыч приехал из города, так я и заболела. Я стою, например, возле стола и лепешки в муке валяю. Димитрий Наумыч любил эти самые лепешки. Где-то, думаю, он теперь, Димитрий Наумыч-то? В городе он советский депутат…
- Позволь, бабонька, - сказал фельдшер, - ври, да не завирайся. Чем больна-то?
- Да я ж и говорю, - сказала Анисья, - стою возле стола, кручу лепешки… Вдруг тетка Агафья, что баран, прибегает и рукой машет. "Иди, кричит, - Анисьюшка, иди поскорей. Твой-то никак приехал из города и идет будто по улице с мешком и с палкой". Зашлось у меня сердце. Подкосились ноги. Стою дурой и лепешки мну… Бросила после лепешки, выбежала во двор. А во дворе солнце играет, играет. Воздух легкий. А налево, этак у хлева, желтый теленок стоит и хвостишкой мух пугает. Взглянула я на теленка - слезы каплют. Вот, думаю, Димитрий Наумыч-то обрадуется этому самому желтому теленку…
- Позволь, - хмуро сказал фельдшер, - ты дело говори.
- Я ж и говорю, батюшка, Иван Кузьмич. Не сердись только. Дело я говорю… Выбежала я за ворота. Гляжу этак, знаете ли, - налево церковь, коза ходит, петух ножкой ворошит, а направо, по самой серединке, гляжу Димитрий Наумыч идет. Глянула я на него. Сердце закатилось, икота подступает. Ой, думаю, мать честная, пресвятая богородица! Ой, думаю, тошненько!
А он-то идет серьезным, мелким шагом. Борода по воздуху треплется. И платье городское на нем. И в штиблетах… Как увидела я штиблеты, будто что оторвалось у меня внутри. Ой, думаю, куда ж я такая-то, необразованная, гожусь ему в пару, если он, может, первый человек и депутат советский… Встала я дурой у плетня и ногами не могу идти. Перебираю пальцами плетень и стою. А он-то, Димитрий Наумыч, депутат советский, доходит до меня мелким ходом и здоровается.
"Здравствуйте, - говорит, - Анисья Васильевна. Сколько, говорит, лет, сколько зим не виделись с вами…"
Мне бы, дуре, мешок у Димитрия Наумыча схватить, а я гляжу на штиблеты и не двигаюсь. Ой, думаю, отвык от меня мужик. Штиблеты носит. С городскими, может, с комсомолками разговаривает.
А Димитрий Наумыч отвечает басом:
"Ох, говорит, какая ты есть. Темная, говорит, ты у меня, Анисья Васильевна. Про что, говорит, я с тобой теперь разговаривать буду? Я, говорит, человек просвещенный и депутат советский. Я, говорит, может, четыре правила арифметики знаю. Дробь, говорит, умею… А ты, говорит, вон какая! Небось, говорит, и фамилию не можешь подписывать на бумаге? Другой бы очень просто бросил бы тебя за темноту и необразованность".
А я стою у плетня и лепечу слова: дескать, конечно, Димитрий Наумыч, бросьте меня такую-то, что вам стоит.
А он берет меня за ручку и отвечает:
"Я шутку пошутил, Анисья Васильевна. Оставьте думать. Я, говорит, это так. Что вы…"
Снова закатилось у меня сердце, икота подступает.
"Я, - говорю, - Димитрий Наумыч, будьте спокойны, тоже, конечно, могу дробь узнать и четыре правила. Или фамилию на бумаге подписывать. Я, говорю, не осрамлю вас, образованного…"
Фельдшер Иван Кузьмич встал со стула и прошелся по комнате.
- Ну, ну, - сказал он, - хватит, завралась… Чем болеешь-то?
- Болею-то? Да теперь ничего, Иван Кузьмич. Полегче будто стало теперь. На здоровье не могу пожаловаться… А он-то, Димитрий Наумыч, говорит: "Пошутил, говорит, я". Вроде как, значит, шутку он выразил.
- Ну да, пошутил, - сказал фельдшер. - Конечно, пошутил… Порошков, может, тебе дать?
- А не надо, - сказала Анисья. - Спасибо тебе, Иван Кузьмич, за советы. Мне, конечно, теперь сильно полегчала. Чувствительно спасибо. Досвиданьице.
И Анисья, оставив на столе кулек с зерном, пошла к двери. Потом вернулась.
- Дробь-то мне, Иван Кузьмич… Где мне про эту самую дробь-то теперь узнать? К учителю, что ли, мне ехать?
- К учителю, - сказал фельдшер, вздыхая, - конечно, к учителю. Медицины это не касается.
Анисья низко поклонилась и вышла на улицу.
1924

БАНЯ

Говорят, граждане, в Америке бани отличные.
Туда, например, гражданин придет, скинет белье в особый ящик и пойдет себе мыться. Беспокоиться даже не будет - мол, кража или пропажа, номерка даже не возьмет.
Ну, может, иной беспокойный американец и скажет банщику:
- Гут бай, дескать, присмотри.
Только и всего.
Помоется этот американец, назад придет, а ему чистое белье подают стираное и глаженое. Портянки небось белее снега. Подштанники зашиты, заплатаны. Житьишко!
А у нас бани тоже ничего. Но хуже. Хотя тоже мыться можно.
У нас только с номерками беда. Прошлую субботу я пошел в баню (не ехать же, думаю, в Америку), - дают два номерка. Один за белье, другой за пальто с шапкой.
А голому человеку куда номерки деть? Прямо сказать - некуда. Карманов нету. Кругом - живот да ноги. Грех один с номерками. К бороде не привяжешь.
Ну, привязал я к ногам по номерку, чтоб не враз потерять. Вошел в баню.
Номерки теперича по ногам хлопают. Ходить скучно. А ходить надо. Потому шайку надо. Без шайки какое же мытье? Грех один.
Ищу шайку. Гляжу, один гражданин в трех шайках моется. В одной стоит, в другой башку мылит, а третью левой рукой придерживает, чтоб не сперли.
Потянул я третью шайку, хотел, между прочим, ее себе взять, а гражданин не выпущает.
- Ты что ж это, - говорит, - чужие шайки воруешь? Как ляпну, говорит, тебе шайкой между глаз - не зарадуешься.
Я говорю:
- Не царский, говорю, режим шайками ляпать. Эгоизм, говорю, какой. Надо же, говорю, и другим помыться. Не в театре, говорю.
А он задом повернулся и моется.
"Не стоять же, - думаю, - над его душой. Теперича, думаю, он нарочно три дня будет мыться".
Пошел дальше.
Через час гляжу, какой-то дядя зазевался, выпустил из рук шайку. За мылом нагнулся или замечтался - не знаю. А только тую шайку я взял себе.
Теперича и шайка есть, а сесть негде. А стоя мыться - какое же мытье? Грех один.
Хорошо. Стою стоя, держу шайку в руке, моюсь.
А кругом-то, батюшки-светы, стирка самосильно идет. Один штаны моет, другой подштанники трет, третий еще что-то крутит. Только, скажем, вымылся - опять грязный. Брызжут, дьяволы. И шум такой стоит от стирки мыться неохота. Не слышишь, куда мыло трешь. Грех один.
"Ну их, - думаю, - в болото. Дома домоюсь".
Иду в предбанник. Выдают на номер белье. Гляжу - все мое, штаны не мои.
- Граждане, - говорю. - На моих тут дырка была. А на этих эвон где.
А банщик говорит:
- Мы, говорит, за дырками не приставлены. Не в театре, говорит.
Хорошо. Надеваю эти штаны, иду за пальто. Пальто не выдают - номерок требуют. А номерок на ноге забытый. Раздеваться надо. Снял штаны, ищу номерок - нету номерка. Веревка тут, на ноге, а бумажки нет. Смылась бумажка.
Подаю банщику веревку - не хочет.
- По веревке, - говорит, - не выдаю. Это, говорит, каждый гражданин настрижет веревок - польт не напасешься. Обожди, говорит, когда публика разойдется - выдам, какое останется.
Я говорю:
- Братишечка, а вдруг да дрянь останется? Не в театре же, говорю. Выдай, говорю, по приметам. Один, говорю, карман рваный, другого нету. Что касаемо пуговиц, - то, говорю, верхняя есть, нижних же не предвидится.
Все-таки выдал. И веревки не взял.
Оделся я, вышел на улицу. Вдруг вспомнил: мыло забыл.
Вернулся снова. В пальто не впущают.
- Раздевайтесь, - говорят.
Я говорю:
- Я, граждане, не могу в третий раз раздеваться. Не в театре, говорю. Выдайте тогда хоть стоимость мыла.
Не дают.
Не дают - не надо. Пошел без мыла.
Конечно, читатель может полюбопытствовать: какая, дескать, это баня? Где она? Адрес?
Какая баня? Обыкновенная. Которая в гривенник.
1924

НЕРВНЫЕ ЛЮДИ

СЛУЧАЙ В ПРОВИНЦИИ

Многое я перепробовал в своей жизни, а вот циркачом никогда не был.
И только однажды публика меня приняла за циркачатрансформатора.
Не знаю, как сейчас, а раньше ездили по России такие специалисты-трансформаторы. Они, скажем, выходили на эстраду, почтительнейше раскланивались с публикой, затем, убравшись на одно мгновение за кулисы, снова появлялись, но уже в другом костюме, с другим голосом и в другой роли.
Вот за такого трансформатора однажды меня и приняли.
Это было в революцию, в двадцатом или двадцать первом году.
Хлеб был тогда чрезвычайно дорог.
За фунт хлеба в Питере запрашивали два полотенца, три простыни или трехрядную гармонь.
А потому однажды осенью поэт-имажинист Николай Иванов, пианистка Маруся Грекова, я и лирический поэт Дмитрий Цензор выехали из Питера в поисках более легкого хлеба.
Мы решили объехать с пестрой музыкально-литературной программой ряд южных советских городов.
Мы ехали своим "чистым искусством" заработать кусок ржаного солдатского хлеба.
И в конце сентября, снабженные всякими мандатами и документами, мы выехали из Питера в теплушке, взяв направление на юго-восток.
Ехали долго.
В дороге подробно распределили свои роли и продумали программу.
Решено было так. Первым номером выступает пианистка Маруся с легкими музыкальными вещицами. Она дает, так сказать, верный художественный тон всему нашему вечеру. Вторым номером - имажинист. Он вроде как усложняет нашу программу, давая понять своими стихами, что искусство не всегда доступно народу.
Засим я - с юмористическими рассказами. И наконец лирический поэт Дмитрий Цензор. Он, так сказать, лаком покрывает всю нашу программу. Он создает впечатление легкого, тонкого вечера.
Программа была составлена замечательно.
- Товарищи! - говорил имажинист. - Мы первые в Советской России на верном пути. Мы сознательно снижаемся до масс, мы внедряемся в самую гущу. Этой программой мы докажем, что чистое искусство не пропадет. За нами стоит народ.
Пианистка Маруся молча слушала и, для практики, пальчиками на своих коленях разыгрывала какой-то сложный мотив.
Я покуривал махорку с чаем и печально сплевывал на пол зеленую едкую слюну.
А поэт Дмитрий Цензор говорил мечтательно:
- Чистое искусство народу необходимо… Нам понесут теплые душистые караваи хлеба, цветы, вареные яйца… Денег мы не возьмем. На черта нам сдались деньги, если на них ничего сейчас не купишь…
Наконец двадцать девятого числа мы приехали в небольшой провинциальный дождливый город.
На станции нас приветливо встретил агент уголовного розыска. Он долго и внимательно читал наши мандаты, потом взял под козырек, шутливо приветствуя этим русскую литературу.
Он нам по секрету сообщил, что он и сам из интеллигентных слоев и что он в свое время окончил два класса местной женской прогимназии и что поэтому он и сам не прочь между двумя протоколами побаловаться чистым искусством.
На наш литературный вечер он обещал непременно прибыть.
Мы остановились у Марусиных знакомых.
Первые дни прошли в необыкновенных хлопотах и в беготне.

Два дня Тимофей Васильевич разыскивал своего племянника, Серегу Власова. А на третий день, перед самым отъездом, нашёл. В трамвае встретил. Сел Тимофей Васильевич в трамвай, вынул гривенник, хотел подать кондуктору, только глядит - что такое? Личность кондуктора будто очень знакомая. Посмотрел Тимофей Васильевич - да! Так и есть - Сергей Власов собственной персоной в трамвайных кондукторах. - Ну! - закричал Тимофей Васильевич.- Серёга! Ты ли это, друг ситный? Кондуктор сконфузился, поправил, без всякой видимой нужды, катушки с билетиками и сказал: - Сейчас, дядя... билеты додам только. - Ладно! Можно,- радостно сказал дядя.- Я обожду. Тимофей Васильевич засмеялся и стал объяснять пассажирам: - Это он мне родной родственник, Серёга Власов. Брата Петра сын... Я его семь лет не видел... сукинова сына... Тимофей Васильевич с радостью посмотрел на племянника и закричал ему: - А я тебя, Серёга, друг ситный, два дня ищу. По городу роюсь. А ты вон где! Кондуктором. А я и по адресу ходил. На Разночинную улицу. Нету, отвечают. Мол, выбыл с адреса. Куда, отвечаю, выбыл, ответьте, говорю, мне. Я его родной родственник. Не знаем, говорят... А ты вон где - кондуктором, что ли? - Кондуктором,- тихо ответил племянник. Пассажиры стали с любопытством рассматривать родственника. Дядя счастливо смеялся и с любовью смотрел на племянника, а племянник явно конфузился и, чувствуя себя при исполнении служебных обязанностей, не знал, что ему говорить и как вести себя с дядей. - Так,- снова сказал дядя,- кондуктором, значит. На трамвайной линии? - Кондуктором... - Скажи какой случай! А я, Серёга, друг ситный, сел в трамвай, гляжу - что такое? Обличность будто у кондуктора чересчур знакомая. А это ты. Ах, твою семь-восемь!.. Ну, я же рад... Ну, я же доволен... Кондуктор потоптался на месте и вдруг сказал: - Платить, дядя, нужно. Билет взять... Далеко ли вам? Дядя счастливо засмеялся и хлопнул по кондукторской сумке. - Заплатил бы! Ей-богу! Сядь я на другой номер или, может быть, вагон пропусти - и баста - заплатил бы. Плакали бы мои денежки. Ах, твою семь-восемь!.. А я еду, Серёга, друг ситный, до вокзалу. - Две станции,- уныло сказал кондуктор, глядя в сторону. - Нет, ты это что? - удивился Тимофей Васильевич.- Ты это чего, ты правду? - Платить, дядя, надо,- тихо сказал кондуктор.- Две станции. Потому как нельзя дарма, без билетов ехать... Тимофей Васильевич обиженно сжал губы и сурово посмотрел на племянника. - Ты это что же - с родного дядю? Дядю грабишь? Кондуктор тоскливо посмотрел в окно. - Мародёрствуешь,- сердито сказал дядя.- Я тебя, сукинова сына, семь лет не видел, а ты чего это? Деньги требоваешь за проезд. С родного дядю! Ты не махай на меня руками. Хотя ты мне и родной родственник, но я твоих рук не испужался. Не махай, не делай ветру перед пассажирами. Тимофей Васильевич повертел гривенник в руке и сунул его в карман. - Что же это, братцы, такое? - обратился Тимофей Васильевич к публике.- С родного дядю требует. Две, говорит, станции... А? - Платить надо,- чуть не плача сказал племянник.- Вы, товарищ дядя, не сердитесь. Потому как не мой здесь трамвай. А государственный трамвай. Народный. - Народный,- сказал дядя,- меня это не касается. Мог бы ты, сукин сын, родного дядю уважить. Мол, спрячьте, дядя, ваш трудовой гривенник. Езжайте на здоровье. И не развалится от того трамвай. Я в поезде давеча ехал... Не родной кондуктор, а и тот говорит: пожалуйста, говорит, Тимофей Васильевич, что за счёты... Так садитесь... И довёз... не родной... Только земляк знакомый. А ты это что - родного дядю... Не будет тебе денег. Кондуктор вытер лоб рукавом и вдруг позвонил. - Сойдите, товарищ дядя,- официально сказал племянник. Видя, что дело принимает серьёзный оборот, Тимофей Васильевич всплеснул руками, снова вынул гривенник, потом опять спрятал. - Нет,- сказал,- не могу! Не могу тебе, сопляку, заплатить. Лучше пущай сойду. Тимофей Васильевич торжественно и возмущённо встал и направился к выходу. Потом обернулся. - Дядю... родного дядю гонишь,- с яростью сказал Тимофей Васильевич.- Да я тебя, сопляка... Я тебя, сукинова сына... Я тебя расстрелять за это могу. У меня много концов... Тимофей Васильевич уничтожающе посмотрел на племянника и сошёл с трамвая.

Два дня Тимофей Васильевич разыскивал своего племянника, Серегу Власова. А на третий день, перед самым отъездом, нашел. В трамвае встретил.

Сел Тимофей Васильевич в трамвай, вынул гривенник, хотел подать кондуктору, только глядит - что такое? Личность кондуктора будто очень знакомая. Посмотрел Тимофей Васильевич - да! Так и есть - Сергей Власов собственной персоной в трамвайных кондукторах.

Ну! - закричал Тимофей Васильевич. - Серега! Ты ли это, друг ситный?

Кондуктор сконфузился, поправил, без всякой видимой нужды, катушки с билетиками и сказал:

Сейчас, дядя… билеты додам только.

Ладно! Можно, - радостно сказал дядя. - Я обожду.

Тимофей Васильевич засмеялся и стал объяснять пассажирам:

Это он мне родной родственник, Серега Власов. Брата Петра сын… Я его семь лет не видел… сукинова сына…

Тимофей Васильевич с радостью посмотрел на племянника и закричал ому:

А я тебя, Серега, друг ситный, два дня ищу. По городу роюсь. А ты вон где! Кондуктором. А я и по адресу ходил. На Разночинную улицу. Нету, отвечают. Мол, выбыл с адреса. Куда, отвечаю, выбыл, ответьте, говорю, мне. Я его родной родственник. Не знаем, говорят… А ты вон где - кондуктором, что ли?

Кондуктором, - тихо ответил племянник.

Пассажиры стали с любопытством рассматривать родственника. Дядя счастливо смеялся и с любовью смотрел на племянника, а племянник явно конфузился и, чувствуя себя при исполнении служебных обязанностей, не знал, что ему говорить и как вести себя с дядей.

Так, - снова сказал дядя, - кондуктором, значит. На трамвайной линии?

Кондуктором…

Скажи какой случай! А я, Серега, друг ситный, сел в трамвай, гляжу - что такое? Обличность будто у кондуктора чересчур знакомая. А это ты. Ах, твою семь-восемь!.. Ну, я же рад… Ну, я же доволен…

Кондуктор потоптался на месте и вдруг сказал:

Платить, дядя, нужно. Билет взять… Далеко ли вам?

Дядя счастливо засмеялся и хлопнул по кондукторской сумке.

Заплатил бы! Ей-богу! Сядь я на другой номер или, может быть, вагон пропусти - и баста - заплатил бы. Плакали бы мои денежки. Ах, твою семь-восемь!.. А я еду, Серега, друг ситный, до вокзалу.

Две станции, - уныло сказал кондуктор, глядя в сторону.

Нет, ты это что? - удивился Тимофей Васильевич. - Ты это чего, ты правду?

Платить, дядя, надо, - тихо сказал кондуктор. - Две станции… Потому как нельзя дарма, без билетов, ехать…

Тимофей Васильевич обиженно сжал губы и сурово посмотрел на племянника.

Ты это что же - с родного дядю? Дядю грабишь?

Кондуктор тоскливо посмотрел в окно.

Мародерствуешь, - сердито сказал дядя. - Я тебя, сукинова сына, семь лет не видел, а ты чего это? Деньги требоваешь за проезд. С родного дядю? Ты не махай на меня руками. Хотя ты мне и родной родственник, но я твоих рук не испужался. Не махай, не делай ветру перед пассажирами.

Тимофей Васильевич повертел гривенник в руке и сунул его в карман.

Что же это, братцы, такое? - обратился Тимофеи Васильевич к публике. - С родного дядю требует. Две, говорит, станции… А?

Платить надо, - чуть не плача сказал племянник. - Вы, товарищ дядя, не сердитесь. Потому как не мой здесь трамвай. А государственный трамвай. Народный.

Народный, - сказал дядя, - меня это не касается. Мог бы ты, сукин сын, родного дядю уважить. Мол, спрячьте, дядя, ваш трудовой гривенник. Езжайте на здоровье. И не развалится от того трамвай. Я в поезде давеча ехал… Не родной кондуктор, а и тот говорит: пожалуйста, говорит, Тимофей Васильевич, что за счеты… Так садитесь… И довез… не родной… Только земляк знакомый. А ты это что - родного дядю… Не будет тебе денег.

Кондуктор вытер лоб рукавом и вдруг позвонил.

Сойдите, товарищ дядя, - официально сказал племянник.

Видя, что дело принимает серьезный оборот, Тимофей Васильевич всплеснул руками, снова вынул гривенник, потом опять спрятал.

Нет, - сказал, - не могу! Не могу тебе, сопляку, заплатить. Лучше пущай сойду.

Тимофей Васильевич торжественно и возмущенно встал и направился к выходу. Потом обернулся.

Дядю… родного дядю гонишь, - с яростью сказал Тимофей Васильевич. - Да я тебя, сопляка… Я тебя, сукинова сына… Я тебя расстрелять за это могу. У меня много концов…

Тимофей Васильевич уничтожающе посмотрел на племянника и сошел с трамвая.

Два дня Тимофей Васильевич разыскивал своего племянника, Серегу

Власова. А на третий день, перед самым отъездом, нашел. В трамвае встретил.

Ну! - закричал Тимофей Васильевич. - Серега! Ты ли это, друг ситный?

Кондуктор сконфузился, поправил, без всякой видимой нужды, катушки с билетиками и сказал:

Сейчас, дядя... билеты додам только.

Ладно! Можно, - радостно сказал дядя. - Я обожду.

Тимофей Васильевич засмеялся и стал объяснять пассажирам:

Это он мне родной родственник, Серега Власов. Брата Петра сын... Я его семь лет не видел... сукинова сына...

Тимофей Васильевич с радостью посмотрел на племянника и закричал ому:

А я тебя, Серега, друг ситный, два дня ищу. По городу роюсь. А ты вон где! Кондуктором. А я и по адресу ходил. На Разночинную улицу. Нету, отвечают. Мол, выбыл с адреса. Куда, отвечаю, выбыл, ответьте, говорю, мне. Я его родной родственник. Не знаем, говорят... А ты вон где - кондуктором, что ли?

Кондуктором, - тихо ответил племянник.

Так, - снова сказал дядя, - кондуктором, значит. На трамвайной линии?

Кондуктором...

Скажи какой случай! А я, Серега, друг ситный, сел в трамвай, гляжу - что такое? Обличность будто у кондуктора чересчур знакомая. А это ты. Ах, твою семь-восемь!.. Ну, я же рад... Ну, я же доволен...

Кондуктор потоптался на месте и вдруг сказал:

Платить, дядя, нужно. Билет взять... Далеко ли вам?

Дядя счастливо засмеялся и хлопнул по кондукторской сумке.

Две станции, - уныло сказал кондуктор, глядя в сторону.

Нет, ты это что? - удивился Тимофей Васильевич. - Ты это чего, ты правду?

Платить, дядя, надо, - тихо сказал кондуктор. - Две станции... Потому как нельзя дарма, без билетов, ехать...

Тимофей Васильевич обиженно сжал губы и сурово посмотрел на племянника.

Ты это что же - с родного дядю? Дядю грабишь?

Кондуктор тоскливо посмотрел в окно.

Тимофей Васильевич повертел гривенник в руке и сунул его в карман.

Что же это, братцы, такое? - обратился Тимофеи Васильевич к публике. - С родного дядю требует. Две, говорит, станции... А?

Народный, - сказал дядя, - меня это не касается. Мог бы ты, сукин сын, родного дядю уважить. Мол, спрячьте, дядя, ваш трудовой гривенник. Езжайте на здоровье. И не развалится от того трамвай. Я в поезде давеча ехал... Не родной кондуктор, а и тот говорит: пожалуйста, говорит, Тимофей Васильевич, что за счеты... Так садитесь... И довез... не родной... Только земляк знакомый. А ты это что - родного дядю... Не будет тебе денег.

Кондуктор вытер лоб рукавом и вдруг позвонил.

Сойдите, товарищ дядя, - официально сказал племянник.

Нет, - сказал, - не могу! Не могу тебе, сопляку, заплатить. Лучше пущай сойду.

Тимофей Васильевич торжественно и возмущенно встал и направился к выходу. Потом обернулся.

Дядю... родного дядю гонишь, - с яростью сказал Тимофей Васильевич. - Да я тебя, сопляка... Я тебя, сукинова сына... Я тебя расстрелять за это могу. У меня много концов...

Тимофей Васильевич уничтожающе посмотрел на племянника и сошел с трамвая.