Аверченко аркадий тимофеевич - синее с золотом. Берегов воспитатель киси

Это уж так, барин.

Нешто православному человеку возможно без работы. Не лодыри какие, слава тебе господи.

Косить идете?

А как же. На Еремином участке еще вчерась проволока взошла.

Как же вы это делаете?

Эх, барин, нешто сельских работ не знаешь? Спервоначалу, значит, ямы копают, потом столбы ставят. Мы, конечно, ждем, присматриваемся. А когда, значит, проволока взойдет на столбах, созреет - тут мы ее и косим. Девки в бунты скручивают, парни на подводы грузят, мы в город везем. Дело простое. Сельскохозяйственное.

Вы бы лучше хлеб сеяли, чем такими «делами» заниматься, - несмело посоветовал я.

Эва! Нешто можно сравнить. Тут тебе благодать: ни потравы, ни засухи; семян - ни боже мой.

Замолол, - перебил строгий истовый старик. - Тоже ведь, господин, ежели сравнить с хлебным промыслом, то и наше дело тоже не мед. Перво-наперво у них целую зиму на печи лежи, пироги с морковью жуй. А мы круглый год работай, как окаянные. Да и то нынче такие дела пошли, что цены на проволоку падать стали. Потому весь крещеный народ этим займаться стал.

А то и еще худшее, - подхватил корявый мужичонка. - Этак иногда по три, по пяти ден проволоку не навешивают. Нешто возможно?

Это верно: одно безобразие, - поддержал третий мужик. - Нам ведь тоже есть-пить нужно. Выйдешь иногда за околицу на линию, посмотришь - какой тут, к черту, урожай: одни столбы торчат. Пока еще там они соберутся проволоку подвесить…

А что же ваша администрация смотрит? - спросил я. - Сельские власти за чем смотрят?!

Аны смотрят.

Ого! Еще как… Рази от них укроишься. Теперь такое пошло утеснение, что хучь ложись да помирай. Строгости пошли большие.

От кого?

Да от начальства.

Какие же?

Да промысловое свидетельство требует, чтоб выбирали в управе. На предмет срезки, как говорится, телефонной проволоки.

Да еще и такие слухи ходят, что будто начальство в аренду будет участки сдавать на срезку. Не слышали, барин? Как в Питербурхе на этот счет?

Не знаю.

Седой старикашка нагнулся к моему уху и прохрипел:

А что, не слышно там - супсидии нам не дадут? Больно уж круто приходится.

А что? Недород?

Недорез. Народ-то размножается, а линия все одна.

В Думе там тоже сидят, - ядовито скривившись, заметил чернобородый, - а чего делают - и неизвестно. Хучь бы еще одну линию провели. Все ж таки послободнее было бы.

Им что! Свое брюхо только набивают, а о крестьянском горбе нешто вспомнят?

Ну айда, ребята. Что там зря языки чесать. Еще засветло нужно убраться. А то и в бунты не сложим.

И поселяне бодро зашагали к столбам, на которых тонкой, едва заметной паутиной вырисовывались проволочные нити.

Хор грянул, отбивая такт:

Э-эх ты, проволока
Д-металлицкая.
Э-эх, кормилица
Ты мужицкая!..

Солнышко выглянуло из-за сизого облака и осветило трудовую, черноземную, сермяжную Русь.

Синее с золотом

Пять эпизодов из жизни Берегова

Берегов - воспитатель Киси

I

Студент-технолог Берегов - в будущем инженер, а пока полуголодное, но веселое существо - поступил в качестве воспитателя единственного сына семьи Талалаевых.

Первое знакомство воспитателя с воспитанником было таково:

Кися, - сказала Талалаева, - вот твой будущий наставник, Георгий Иванович, - познакомься с ним, Кисенька… Дай ему ручку.

Кися - мальчуган лет шести-семи, худощавый, с низким лбом и колючими глазками - закачал одной ногой, наподобие маятника, и сказал скрипучим голосом:

Не хочу! Он - рыжий.

Что ты, деточка, - засмеялась мать. - Какой же он рыжий?.. Он шатен. Ты его должен любить.

Не хочу любить!

Почему, Кисенька?

Вот еще, всякого любить.

Чрезвычайно бойкий мальчик, - усмехнулся Берегов. - Как тебя зовут, дружище?

Не твое дело.

Фи, Кися! Надо ответить Георгию Ивановичу: меня зовут Костя.

Для кого Костя, - пропищал ребенок, морща безбровый лоб, - а для кого Константин Филиппович. Ага?..

Он у нас ужасно бойкий, - потрепала мать по его острому плечу. - Это его отец научил так отвечать. Георгий Иванович, пожалуйте пить чай.

За чайным столом Берегов ближе пригляделся к своему воспитаннику: Кися сидел, болтая ногами и бормоча про себя какое-то непонятное заклинание. Голова его на тонкой, как стебелек, шее качалась из стороны в сторону.

Что ты, Кисенька? - заботливо спросил отец.

Отстань.

Видали? - засмеялся отец, ликующе оглядывая всех сидевших за столом. - Какие мы самостоятельные, а?

Очень милый мальчик, - кивнул головой Берегов, храня самое непроницаемое выражение на бритом лице. - Только я бы ему посоветовал не болтать ногами под столом. Ноги от этого расшатываются и могут выпасть из своих гнезд.

Не твоими ногами болтаю, ты и молчи, - резонно возразил Кися, глядя на воспитателя упорным, немигающим взглядом.

Кися, Кися! - полусмеясь, полусерьезно сказал отец.

Мать положила еще два куска.

Ну, на тебе еще два!

Жандарм подмигнул мне и рассмеялся.

Уже несколько дней, как мы оставили прием с «телеграммой». Никто не верит. А на «обыск» с непривычки многие попадаются. Хе-хе!

Трудно перехитрить жандарма, господа!

Что-то придумает теперь мой друг - бедняга-рассыльный?

Полевые работы

Это, наконец, черт знает, что такое!! Этому нет границ!!!

И редактор вцепился собственной рукой в собственные волосы.

Что такое? - поинтересовался я. - Опять что-нибудь по Министерству народного просвещения?

Да нет…

Значит, Министерство финансов?

Да нет же, нет!

Понимаю. Конечно, Министерство внутренних дел?

Позвольте… Междугородный телефон, это к чему относится?

Ведомство почт и телеграфов.

Ну вот… Чтоб им ни дна ни покрышки!! Представьте себе: опять из Москвы ни звука. Потому что у них там что-то такое случилось - газета должна выходить без московского телефона. О, пррр!.. Вот послушайте: если бы вы были настоящим журналистом - вы бы расследовали причины такого безобразия и довели бы об этом до сведения общества!!

А что ж вы думаете… Не расследую? И расследую.

Вот это мило. У них там, говорят, телефонную проволоку воруют.

Кто ворует?

Тамошние мужики.

Нынче же и поеду. Я вам покажу, какой я настоящий журналист!

Было раннее холодное утро, когда я, выйдя на маленькой промежуточной между двумя столицами станции, тихо побрел по направлению к ближайшей деревушке.

Догнал какого-то одинокого мужичка.

Здорово, дядя!

Здорово, племянничек. Откудова будешь?

С самого Питербурху, - отвечал я на прекраснейшем русском языке. - Ну как у вас тут народ… Ничего живет?

Да будем говорить так, что ничего. Кормимся. Урожай, будем сказать, ничего. Первеющий урожай.

Цены как на хлеб?

Да цены средственные. Французские булки, как и допрежь, по пятаку, а сайки по три.

Я не о том, дядя. Я спрашиваю, как урожай-то продали?

Урожай-то? Да полтора рубля пуд.

Это вы насчет ржи говорите?

Со ржой дешевле. Да только ржи ведь на ней не бывает. Слава богу, оцинкованная.

Что оцинкованная?

Да проволока-то. На ней ржи не бывает.

Фу ты господи! А хлеб-то вы сеете?

Никак нет. Не балуемся.

Я вгляделся в даль. Несколько мужиков с косами за плечами брели по направлению к нам.

Что это они?

Косить идут.

Все представления о сельском хозяйстве зашатались в моем мозгу и перевернулись вверх ногами.

Косить?! В январе-то?

А им што ж. Как навесили, так, значит, и готово.

Поселяне между тем с песнями приблизились к нам. Пели, очевидно, старинную местную песню:

Эх ты, проволока -

Д-металлицкая,

Эх, кормилица

Ты мужицкая!..

Срежу я тебя

Со столба долой,

В городу продам -

Парень удалой!..

Увидев меня, все сняли шапки.

Бог в помощь! - приветливо пожелал я.

Спасибо на добром слове.

Работать идете?

Это уж так, барин.

Нешто православному человеку возможно без работы. Не лодыри какие, слава тебе господи.

Косить идете?

А как же. На Еремином участке еще вчерась проволока взошла.

Как же вы это делаете?

Вы бы лучше хлеб сеяли, чем такими «делами» заниматься, - несмело посоветовал я.

Эва! Нешто можно сравнить. Тут тебе благодать: ни потравы, ни засухи; семян - ни боже мой.

А что же ваша администрация смотрит? - спросил я. - Сельские власти за чем смотрят?!

Аны смотрят.

От кого?

Да от начальства.

Какие же?

Не знаю.

Седой старикашка нагнулся к моему уху и прохрипел:

А что, не слышно там - супсидии нам не дадут? Больно уж круто приходится.

А что? Недород?

Недорез. Народ-то размножается, а линия все одна.

Им что! Свое брюхо только набивают, а о крестьянском горбе нешто вспомнят?

Ну айда, ребята. Что там зря языки чесать. Еще засветло нужно убраться. А то и в бунты не сложим.

Хор грянул, отбивая такт:

Э-эх ты, проволока

Д-металлицкая.

Э-эх, кормилица

Ты мужицкая!..

Солнышко выглянуло из-за сизого облака и осветило трудовую, черноземную, сермяжную Русь.

Синее с золотом

Пять эпизодов из жизни Берегова

Берегов - воспитатель Киси

Первое знакомство воспитателя с воспитанником было таково:

Не хочу! Он - рыжий.

Что ты, деточка, - засмеялась мать. - Какой же он рыжий?.. Он шатен. Ты его должен любить.

Не хочу любить!

Почему, Кисенька?

Вот еще, всякого любить.

Чрезвычайно бойкий мальчик, - усмехнулся Берегов. - Как тебя зовут, дружище?

Не твое дело.

Фи, Кися! Надо ответить Георгию Ивановичу: меня зовут Костя.

Для кого Костя, - пропищал ребенок, морща безбровый лоб, - а для кого Константин Филиппович. Ага?..

А. Т. Аверченко

Синее с золотом (1917)

Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 4: Сорные травы

М.: ТЕРРА-Книжный клуб. 2007.

Пять эпизодов из жизни Берегова

I. Берегов - воспитатель Киси

II. Берегов и Кашицын

III. Лошадиное средство

IV. Семейный очаг Берегова

V. Берегов устраивается по-своему

Отец Марьи Михайловны

Обыкновенная женщина

Красильников и мы трое

Инквизиция

В ожидании ужина

Цветы под градом

О русских капиталистах

Хвост женщины

Дама в сером

Человек об одной истории

Деликатные люди

"Краснолапые"

Бритва в киселе

Черная кость

Родители первого сорта

Экзекутор Бурачков

ПЯТЬ ЭПИЗОДОВ ИЗ ЖИЗНИ БЕРЕГОВА

I. БЕРЕГОВ - ВОСПИТАТЕЛЬ КИСИ

Первое знакомство воспитателя с воспитанником было таково.

Кися, - сказала Талалаева, - вот твой будущий наставник, Георгий Иванович, - познакомься с ним, Кисенька... Дай ему ручку.

Не хочу! Он - рыжий.

Что ты, деточка, - засмеялась мать. - Какой же он рыжий?.. Он - шатен. Ты его должен любить.

Не хочу любить!

Почему, Кисенька?

Вот еще, всякого любить.

Чрезвычайно бойкий мальчик, - усмехнулся Берегов. - Как тебя зовут, дружище?

Не твое дело.

Фи, Кися! Надо ответить Георгию Ивановичу: меня зовут Костя.

Для кого Костя, - пропищал ребенок, морща безбровый лоб, - а для кого Константин Филиппович. Ага?..

Что ты, Кисенька? - заботливо спросил отец.

Отстань.

Видали? - засмеялся отец, ликующе оглядывая всех сидевших за столом. - Какие мы самостоятельные, а?

Кися, Кися! - полусмеясь-полусерьезно сказал отец.

Потом обратился к матери:

Ты мне мало положила сахару в чай. Положи еще.

Мать положила еще два куска.

Ну, на тебе еще два!

Ну, на тебе еще! На! Вот тебе еще четыре куска. Довольно!

Положи еще.

На! Да ты попробуй... Может, довольно?

Кися попробовал и перекосился на сторону, как сломанный стул.

Фи-и! Сироп какой-то... Прямо противно.

Ну, я тебе налью другого...

Не хочу! Было бы не наваливать столько сахару.

Чрезвычайно интересный мальчик! - восклицал изредка Берегов, но лицо его было спокойно.

За обедом Берегов первый раз услышал, как Кися плачет. Это производило чрезвычайно внушительное впечатление.

Мать наливала ему суп в тарелку, а Кися внимательно следил за каждым ее движением.

На, Кисенька.

Мало супу. Подлей.

Ну, на. Довольно?

Еще подлей.

Через край будет литься!..

Мать тоскливо поглядела на сына, вылила в тарелку еще ложку и, когда суп потек по ее руке, выронила тарелку. Села на свое место и зашипела, как раскаленное железо, на которое плюнули.

Кися все время внимательно глядел на нее, как вивисектор на расчленяемого им в целях науки кролика, а когда она схватилась за руку, спросил бесцветным голосом:

Что, обожглась? Горячо?

Как он любит свою маму! - воскликнул Берегов. Голос его был восторженный, но лицо спокойное, безоблачное.

Кися, - сказал отец, - зачем ты выкладываешь из банки всю горчицу... Ведь не съешь. Зачем же ее зря портить?

А я хочу, - сказал Кися, глядя на отца внимательными немигающими глазами.

Но ведь нам же ничего не останется!

А я хочу!

Ну, дай же мне горчицу, дай сюда...

А я... хочу!

Отец поморщился и со вздохом стал деликатно вынимать горчицу из цепких тоненьких лапок, похожих на слабые коготки воробья...

А я хо... хо... ччч...

О, Боже, - сказала мать, - опять соседи прибегут и начнут кричать, что мы убиваем мальчика!

Это соображение придало новые силы Кисе: он уцепился для общей устойчивости за ножку стола, поднял кверху голову и завыл совсем уже по-волчьи.

Ну, хорошо, хорошо уж! - хлопотала около него мать. - На тебе уж, на тебе горчицу! Делай, что хочешь, мажь ее, молчи только, мое золото, солнышко мое. И перец на, и соль - замолчи же. И в цирк тебя возьмем - только молчи!..

Да-а, - протянул вдруг громогласный ребенок, прекращая на минуту свой вой. - Ты только так говоришь, чтоб я замолчал, а замолчу, и в цирк не возьмешь.

Ей-Богу, возьму.

Очевидно, эти слова показались Кисе недостаточными, потому что он помолчал немного, подумал и, облизав языком пересохшие губы, снова завыл с сокрушающей силой.

Ну, не веришь, на тебе три рубля, вот! Спрячь в карман, после купим вместе билеты. Ну, вот - я тебе сама засовываю в карман!

Хотя деньги мать всунула в карман, но можно было предположить, что они были всунуты ребенку в глотку - так мгновенно прекратился вой.

Кися, захлопнув рот, встал с пола, уселся за стол, и все его спокойно-торжествующее лицо говорило: "А что - будете теперь трогать?.."

Прямо занимательный ребенок, - крякнул Берегов. - Я с ним позаймусь с большим удовольствием.

В тот день, когда Талалаевы собрались ехать к больной тетке в Харьков, Талалаева-мать несколько раз говорила Берегову:

Послушайте! Я вам еще раз говорю - вся моя надежда на вас. Прислуга - дрянь, и ей нипочем обидеть ребенка. Вы же, я знаю, к нему хорошо относитесь, и я оставляю его только на вас.

О, будьте покойны! - добродушно говорил Берегов. - На меня можете положиться. Я ребенку вреда не сделаю...

Вот это только мне и нужно!

В момент отъезда Кисю крестила мать, крестил отец, крестила и другая тетка, ехавшая тоже к харьковской тетке. За компанию перекрестили Берегова, а когда целовали Кисю, то от полноты чувств поцеловали и Берегова:

Вы нам теперь, как родной!

О, будьте покойны.

Мать потребовала, чтобы Кися стоял в окне, дабы она могла бросить на него с извозчика последний взгляд.

Кисю утвердили на подоконнике, воспитатель стал подле него, и они оба стали размахивать руками самым приветливым образом.

Я хочу, чтоб открыть окно, - сказал Кися.

Нельзя, брат. Холодно, - благодушно возразил воспитатель.

А я хочу!

А я тебе говорю, что нельзя... Слышишь?

Кися удивленно оглянулся на него и сказал:

А то я кричать начну....

Родители уже садились на извозчика, салютуя окну платком и ручным саквояжем.

А то я кричать начну...

В ту же секунду Кися почувствовал, что железная рука сдавила ему затылок, сбросила его с подоконника и железный голос лязгнул над ним:

Молчать, щенок! Убью, как собаку!!

От ужаса и удивления Кися даже забыл заплакать... Он стоял перед воспитателем с прыгающей нижней челюстью и широко открытыми остановившимися глазами.

Вы... не смеете так, - прошептал он. - Я маме скажу.

Вот что, дорогой мой... ты уже не такой младенец, чтобы не понимать. Вот тебе мой сказ: пока ты будешь делать все по-моему, я с тобой буду в дружеских отношениях, во мне ты найдешь приятеля... Без толку я тебя не обижу... Но! если! только! позволишь! себе! одну! из твоих! штук! - Я! спущу! с тебя! шкуру! и засуну! эту шкуру! тебе в рот! Чтобы ты не орал!

"Врешь, - подумал Кися, - запугиваешь. А подниму крик, да сбегутся соседи - тебе же хуже будет".

Рот Киси скривился самым предостерегающим образом. Так первые редкие капли дождя на крыше предвещают тяжелый обильный ливень.

Действительно, непосредственно за этим Кися упал на ковер и, колотя по нему ногами, завизжал самым первоклассным по силе и пронзительности манером...

Серьезность положения придала ему новые силы и новую изощренность.

Берегов вскочил, поднял, как перышко, Кисю, заткнул отверстый рот носовым платком и, скрутив Кисе назад руки, прогремел над ним:

Ты знаешь, что визг неприятен, и поэтому работаешь, главным образом, этим номером. Но у меня есть свой номер: я затыкаю тебе рот, связываю руки-ноги и кладу на диван. Теперь: в тот момент, как ты кивнешь головой, я пойму, что ты больше визжать не будешь, и сейчас же развяжу тебя. Но если это будет с твоей стороны подвох и ты снова заорешь - пеняй на себя. Снова скручу, заткну рот и продержу так - час. Понимаешь? Час по моим часам - это очень много.

С невыразимым ужасом глядел Кися на своего строгого воспитателя. Потом промычал что-то и кивнул головой.

Сдаешься, значит? Развязываю.

Испуганный, истерзанный и измятый, Кися молча отошел в угол и сел на кончик стула.

Вообще, Кися, - начал Берегов, и железо исчезло в его голосе, дав место чему-то среднему между сотовым медом и лебяжьим пухом. - Вообще, Кися, я думаю, что ты не такой уж плохой мальчик, и мы с тобой поладим. А теперь бери книжку, и мы займемся складами...

Я не знаю, где книжка, - угрюмо сказал Кися.

Нет, ты знаешь, где она.

А я не знаю!

Снова загремело железо, и снова прорвалась плотина, и хлынул нечеловеческий визг Киси, старающегося повернуть отверстый рот в ту сторону, где предполагались сердобольные квартиранты.

Кричал он секунды три-четыре.

Снова Берегов заткнул ему рот, перевязал его, кроме того, платком и, закатав извивающееся тело в небольшой текинский ковер, поднял упакованного таким образом мальчика.

Видишь ли, - обратился он к нему. - Я с тобой говорил, как с человеком, а ты относишься ко мне, как свинья. Поэтому я сейчас отнесу тебя в ванную, положу там на полчаса и уйду. На свободе ты можешь размышлять, что тебе выгоднее - враждовать со мной или слушаться. Ну вот. Тут тепло и безвредно. Лежи.

Когда, полчаса спустя, Берегов распаковывал молчащего Кисю, тот сделал над собой усилие и, подняв страдальческие глаза, спросил:

Вы меня, вероятно, убьете?

Нет, что ты. Заметь - пока ты ничего дурного не делаешь, и я ничего дурного не делаю... Но если ты еще раз закричишь, я снова заткну тебе рот и закатаю в ковер - и так всякий раз. Уж я, брат, такой человек!

Перед сном пили чай и ужинали.

Кушай, - сказал Берегов самым доброжелательным тоном. - Вот котлеты, вот сардины.

Я не могу есть котлет, - сказал Кися. - Они пахнут мылом.

Неправда. А впрочем, ешь сардины.

И сардины не могу есть, они какие-то плоские...

Эх ты, - потрепал его по плечу Берегов. - Скажи просто, что есть не хочешь.

Нет, хочу. Я бы съел яичницу и хлеб с вареньем.

Я боюсь спать один в комнате.

Чепуха. Моя комната рядом: можно открыть дверь. А если начнешь капризничать - снова в ванную! Там, брат, страшнее.

А если я маме потом скажу, что вы со мною делаете...

Что ж, говори. Я найду себе тогда другое место.

Кися свесил голову на грудь и молча побрел в свою комнату.

Утром, когда Берегов вышел в столовую, он увидел Кисю, сидящего за столом и с видом молодого волчонка пожирающего холодные котлеты и сардины.

Кися промычал что-то набитым ртом.

Чудак ты! Я ж тебе говорил. Просто ты вчера не был голоден. Ты, вообще, меня слушайся - я всегда говорю правду и все знаю. Поел? А теперь принеси книжку, будем учить склады.

Кися принес книжку, развернул ее, прислонился к плечу Берегова и погрузился в пучину науки.

Ну вот, молодцом. На сегодня довольно. А теперь отдохнем. И знаешь как? Я тебе нарисую картинку...

Глаза Киси сверкнули.

Как... картинку...

Очень, брат, просто. У меня есть краски и прочее. Нарисую, что хочешь, - дом, лошадь с экипажем, лес, а потом подарю тебе. Сделаем рамку и повесим в твоей комнате.

Ну, скорей! А где краски?

В моей комнате. Я принесу.

Да зачем вы, я сам. Вы сидите. Сам сбегаю. Это действительно здорово!

Прошла неделя со времени отъезда Талалаевых в Харьков.

Ясным солнечным днем Берегов и Кися сидели в городском сквере и ели из бумажной коробочки пирожки с говядиной.

Я вам, Георгий Иваныч, за свою половину пирожков отдам, - сказал Кися. - У меня рубль есть дома.

Ну, вот еще глупости. У меня больше есть. Я тебя угощаю. Лучше мы на этот рубль купим книжку, и я тебе почитаю.

Вот это здорово!

Только надо успеть прочесть до приезда папы и мамы.

А разве они мешают?

Не то что мешают. Но мне придется уйти, когда мама узнает, что я тебя в ковер закатывал, морил голодом.

А откуда она узнает? - с тайным ужасом спросил Кися.

Ты же говорил тогда, что сам скажешь...

С ума я сошел, что ли?!

II. БЕРЕГОВ И КАШИЦЫН

К инженеру Берегову зашел знакомый - Иван Иваныч. Посидел немного, покурил, а потом спросил:

Кашицын - приятель вам?

Приятель.

Погибает.

Чепуха. От чего Кашицыну погибать?..

От глупости.

Вы были у него?

Вчера. Целыми днями валяется в постели нечесаный, а в комнате кругом - выгребная яма.

У Кашицына?

Не может быть. У вас, наверное, вчера был тиф, и вам почудилось.

Глупости! Вчера был тиф, а сегодня куда он девался?

Да, это, конечно... резонно. Надо будет сходить к нему.

Сходите, сходите.

Стук в дверь.

Кашицын, можно к вам?

А зачем?

Приветливо, нечего сказать.

Ну, входите уж. Подавитесь моей благосклонностью.

Берегов вошел в большую комнату, меблированную двумя столами, креслами и диваном. В углу стояла кровать с грязными подушками, а на кровати лежал в брюках и ночной сорочке сам хозяин Кашицын...

На всем, включая и хозяина, был значительный налет пыли, грязи и запустения. Преддиванный стол, покрытый бывшей белой скатерью, украшался разбитым стаканом с высохшими остатками чаю, коробкой из-под сардинок, набитой окурками, отекшей свечой, приклеенной прямо к скатерти, и огрызком копченой колбасы, напоминающей отрубленный зад крысы. Этому сходству способствовал кусочек веревки на спинке огрызка, очень похожий издали на крысиный хвост. Всюду валялись объедки окаменелого хлеба, крошки и пепел, пепел - в ужасающем количестве пепел, - будто хозяин был одним из редких счастливцев, дешево отделавшихся при гибели Геркуланума.

Воздух в комнате висел каким-то сплошным плотным покровом, насыщенным старым табачным дымом и всеми миазмами непроветриваемой комнаты.

Берегов огляделся, сбросил со стула старую запыленную газету, грязный воротничок и, усевшись против лежащего хозяина, долго и пристально глядел на его угрюмое, заросшее, щетинистое лицо.

Так они с минуту молча глядели друг на друга.

Хорош, - укоризненно сказал Берегов.

Глядеть тошно.

А вы отвернитесь.

Берегов прошелся по комнате и, энергично повернувшись к Кашицыну, спросил в упор:

Что с вами случилось?

Настроение плохое.

А то что же.

Сегодня обедали?

А то как же?

Вот этаким крысиным огрызком?

Что вы! Мне каждый день приносят из ресторана.

Гм... ну, ладно. Вы меня чаем угостите?

Чаем... это бы можно, да дело в том, что сахару нет. То есть не у меня, а в нашей проклятой мелочной лавочке. Я уже посылал, говорят, только завтра будет.

Ну, Бог с ним! Вы знаете, какое число?

18-е, что ли?

Да неужели, - пробормотал хозяин, но смысл слов не вязался с тоном, ленивым и безразличным.

Ну, довольно мямлить! Первым долгом, как зовут вашу рабыню?

Горничную? Устя.

Постойте, - привскочил Кашицын. - Зачем парикмахера?!

Ну можно ли быть таким недогадливым...

Послушайте, Берегов, - зашептал Кашицын, склонив к своему рту ухо Берегова. - Лучше не надо парикмахера.

Да так. Он тут еще что-нибудь разобьет, беспорядок наделает.

Тут? Вот тут? В этой комнате?! Кашицын... Не надо вилять. В чем дело?

Дело в том, что ведь ему рублей пять платить надо, а у меня...

Пять? Рубль его обеспечит на все праздники.

Да дело в том, что...

У меня и рубля нет!!!

Он упал на подушку и стыдливо зарылся в нее головой.

Устя-я-я! У тебя поразительный цвет лица и вообще фигура... сходи за парикмахером.

Да черт с ним, - слабо запротестовал Кашицын, выглядывая из-за угла подушки.

Берегов пожал плечами и, молчаливо подойдя к окну, открыл обе форточки.

Ой, холодно! - завопил хозяин.

Что вы говорите! Вот не подозревал. А помните, я в мае открывал эту же форточку и тогда не было холодно. Вы помните май, Кашицын? Помните, я у вас был в гостях... Это было 7 месяцев тому назад... Помните, вы тогда пришли домой возбужденный и стали выбрасывать изо всех карманов деньги... Тысячу рублей, еще тысячу, пачку в пять тысяч, еще такую же пачку. Что-то, помнится мне, всего было около 15 тысяч?!

Да, около этого, - прогудел в подушку хозяин...

Помнится, тогда же вы послали Устю за каким-то особенным портным и заказали ему всякой чепухи тысячи на полторы... вы позвонили в экипажное заведение и наняли себе месячный экипаж, вы...

Да, я это все помню, - перебил хозяин с легким нетерпением. - Теперь, если бы у меня была одна десятая, сотая этих денег, я бы уже не был таким дураком.

Это меня радует, - сказал Берегов, глядя на него загадочными глазами. - Вы сделались мудры... А вот и парикмахер! Устя! Умыться барину! Чистую сорочку, Устя! Такая красивая женщина, как вы, не может не быть доброй. О, не смейтесь так увлекательно, а закройте лучше форточку. Так... Теперь эту скатерть со всем, что на ней, - к черту! Пока барина бреют, принесите свежую, накройте стол, перемените наволочки, приберите постель и затопите печь... Когда барина постригут и побреют, подметите пол, сотрите со всего пыль и наладьте нам самоварчик. Устя, да что вы, в самом деле, делаете, что у вас такой чудесный цвет лица? Ничего? Поразительно. Ну, действуйте!

Когда Устя, сметая со стола, взялась за знаменитый огрызок колбасы, напоминавший заднюю часть крысы, Кашицын поглядел на происходящее испуганными глазами и уже раскрыл рот с целью протеста, но парикмахер пригрозил:

Не шевелитесь, а то обрежу.

Через полчаса чистенький, умытый и переодетый Кашицын сидел за самоваром против Берегова, жадно прихлебывал горячий чай и в одну из пауз, окинув взглядом комнату, засмеялся и сказал:

А действительно, точно праздник. Чего вы молчите?

А уж не знаю, - усмехнулся Берегов, - каяться мне перед вами или нет? Духу не хватает.

В чем каяться?

Скажите: у вас сейчас денег совсем нет?

Есть. Четыре копейки.

А какая сумма вас устроила бы?..

Да мне бы рубликов двести. Прожил бы я скромненько праздники, а после Крещения - приискал бы и место. Господи! Ведь я три языка знаю, коммерческую корреспонденцию могу вести, уж не такое же я чудовище, в самом деле...

Двести рублей, - задумчиво повторил Берегов.

У вас я не возьму, - сказал, нахмурившись, Кашицын. - Я знаю, вы живете в обрез...

В обрез, - усмехнулся Берегов. - А вы знаете, я вас обокрал.

Скажите, вы хорошо помните последнее наше свидание в этой комнате?

В мае? Помню.

Вы пришли тогда от нотариуса с этим дурацким наследством, и деньги, как я уже говорил, торчали у вас нелепо, не по-деловому, изо всех карманов... Помните?

Кашицын усмехнулся.

Теперь, если у вас память хорошая, вы должны вспомнить и последующее: сняв пальто, вы стали выгружать деньги: часть бросили на комод, тысяч десять сунули в комод, пачку положили в боковой карман, а кроме того, у вас было всюду понатыкано: и в жилетных карманах, и в брючных. И вы даже не заметили, как из жилетного кармана упала на пол двадцатипятирублевая бумажка. Хе-хе. Я ее поднял, конечно. Теперь - помните, когда я уходил, я вам передавал что-нибудь?

Да... да, кажется, помню. Запечатанный конверт. И просили запереть в шкатулку до вашего востребования.

Верно. Так слушайте: когда вы пошли к телефону насчет месячного экипажа и оставили меня одного, я открыл ящик комода, вынул из ящика одну пятисотрублевку, приложил к ней поднятые на полу и, запечатав в конверт, передал вам.

Изумленный хозяин привстал с места.

За... чем же вы это сделали?

Из симпатии к вам. Я ведь видел, что при вашем отношении к деньгам их вам ненадолго хватит. И был уверен, что пересчитывать не будете. Теперь-то вы, кажется, исправились?

I
Студент-технолог Берегов - в будущем инженер, а пока полуголодное, но веселое существо - поступил в качестве воспитателя единственного сына семьи Талалаевых.
Первое знакомство воспитателя с воспитанником было таково:
- Кися, - сказала Талалаева, - вот твой будущий наставник, Георгий Иванович, - познакомься с ним, Кисенька… Дай ему ручку.
Кися - мальчуган лет шести-семи, худощавый, с низким лбом и колючими глазками - закачал одной ногой, наподобие маятника, и сказал скрипучим голосом:
- Не хочу! Он - рыжий.
- Что ты, деточка, - засмеялась мать. - Какой же он рыжий?. . Он - шатен. Ты его должен любить.
- Не хочу любить!
- Почему, Кисенька?
- Вот еще, всякого любить.
- Чрезвычайно бойкий мальчик, - усмехнулся Берегов. - Как тебя зовут, дружище?
- Не твое дело.
- Фи, Кися! Надо ответить Георгию Ивановичу: меня зовут Костя.
- Для кого Костя, - пропищал ребенок, морща безбровый лоб, - а для кого Константин Филиппович. Ага?. .
- Он у нас ужасно бойкий, - потрепала мать по его острому плечу. - Это его отец научил так отвечать. Георгий Иванович, пожалуйте пить чай.
За чайным столом Берегов ближе пригляделся к своему воспитаннику: Кися сидел, болтая ногами и бормоча про себя какое-то непонятное заклинание. Голова его на тонкой, как стебелек, шее качалась из стороны в сторону.
- Что ты, Кисенька? - заботливо спросил отец.
- Отстань.
- Видали? - засмеялся отец, ликующе оглядывая всех сидевших за столом. - Какие мы самостоятельные, а?
- Очень милый мальчик, - кивнул головой Берегов, храня самое непроницаемое выражение на бритом лице. - Только я бы ему посоветовал не болтать ногами под столом. Ноги от этого расшатываются и могут выпасть из своих гнезд.
- Не твоими ногами болтаю, ты и молчи, - резонно возразил Кися, глядя на воспитателя упорным, немигающим взглядом.
- Кися, Кися! - полусмеясь, полусерьезно сказал отец.
- Кому Кися, а тебе дяденька, - тонким голоском, как пичуга, пискнул Кися и торжествующе оглядел всех… Потом обратился к матери:
- Ты мне мало положила сахару в чай. Положи еще.
Мать положила еще два куска.
- Еще.
- Ну, на тебе еще два!
- Еще!. .
- Довольно! И так уже восемь.
- Еще!!
В голосе Киси прозвучали истерические нотки, а рот подозрительно искривился. Было видно, что он не прочь переменить погоду и разразиться бурным плачем с обильным дождем слез и молниями пронзительного визга.
- Ну, на тебе еще! На! Вот тебе еще четыре куска. Довольно!
- Положи еще.
- На! Да ты попробуй… Может, довольно?
Кися попробовал и перекосился на сторону, как сломанный стул.
- Фи-и! Сироп какой-то… Прямо противно.
- Ну, я тебе налью другого…
- Не хочу! Было бы не наваливать столько сахару.
- Чрезвычайно интересный мальчик! - восклицал изредка Берегов, но лицо его было спокойно.
II
За обедом Берегов первый раз услышал, как Кися плачет. Это производило чрезвычайно внушительное впечатление.
Мать наливала ему суп в тарелку, а Кися внимательно следил за каждым ее движением.
- На, Кисенька.
- Мало супу. Подлей.
- Ну, на.

Что означает Берегов воспитатель Киси и что это такое? В разделе Литература и русский язык дан подробный ответ и объяснение на вопрос.

Здесь выложено готовое сочинение на тему Берегов воспитатель Киси, которое вы так же можете использовать как реферат.

Эту, поверенную нами работу, вы можете скачать бесплатно перейдя по ссылке, но если вам необходима другая готовая работа по данному предмету, например реферат или изложение, доклад, лекция, проект, презентация, эссе, краткое описание, биография писателя, ученого или другой знаменитости, контрольная, самостоятельная, курсовая, экзаменационная, дипломная или любая другая работа, с вашими индивидуальными требованиями, напишите нам и мы договоримся.

Наша небольшая команда бывших и действующих преподавателей и авторов со стажем работы от 5-ти лет всегда вам поможет. Всего нами написано и проверено более 10 000 различных работ на образовательные темы. С нами вы получите действительно качестенный материал с уникальным текстом и обязательно хорошую оценку. Удачи в учебе!

Берегов - воспитатель Киси

Первое знакомство воспитателя с воспитанником было таково:

Не хочу! Он - рыжий.

Что ты, деточка, - засмеялась мать. - Какой же он рыжий?.. Он - шатен. Ты его должен любить.

Не хочу любить!

Почему, Кисенька?

Вот еще, всякого любить.

Чрезвычайно бойкий мальчик, - усмехнулся Берегов. - Как тебя зовут, дружище?

Не твое дело.

Фи, Кися! Надо ответить Георгию Ивановичу: меня зовут Костя.

Для кого Костя, - пропищал ребенок, морща безбровый лоб, - а для кого Константин Филиппович. Ага?..

Что ты, Кисенька? - заботливо спросил отец.

Отстань.

Видали? - засмеялся отец, ликующе оглядывая всех сидевших за столом. - Какие мы самостоятельные, а?

Кися, Кися! - полусмеясь, полусерьезно сказал отец.

Ты мне мало положила сахару в чай. Положи еще.

Мать положила еще два куска.

Ну, на тебе еще два!

Ну, на тебе еще! На! Вот тебе еще четыре куска. Довольно!

Положи еще.

На! Да ты попробуй… Может, довольно?

Кися попробовал и перекосился на сторону, как сломанный стул.

Фи-и! Сироп какой-то… Прямо противно.

Ну, я тебе налью другого…

Не хочу! Было бы не наваливать столько сахару.

Чрезвычайно интересный мальчик! - восклицал изредка Берегов, но лицо его было спокойно.

За обедом Берегов первый раз услышал, как Кися плачет. Это производило чрезвычайно внушительное впечатление.

Мать наливала ему суп в тарелку, а Кися внимательно следил за каждым ее движением.

На, Кисенька.

Мало супу. Подлей.

Ну, на. Довольно?

Еще подлей.

Через край будет литься!..

Мать тоскливо поглядела на сына, вылила в тарелку еще ложку, и когда суп потек по ее руке, выронила тарелку. Села на свое место и зашипела, как раскаленное железо, на которое плюнули.

Что, обожглась? Горячо?

Как он любит свою маму! - воскликнул Берегов. Голос его был восторженный, но лицо спокойное, безоблачное.

Кися, - сказал отец - зачем ты выкладываешь из банки всю горчицу… Ведь не съешь. Зачем же ее зря портить?

А я хочу, - сказал Кися, глядя на отца внимательными немигающими глазами.

Но ведь нам же ничего не останется!

А я хочу!

Ну, дай же мне горчицу, дай сюда…

А я… хочу!

Отец поморщился и со вздохом стал деликатно вынимать горчицу из цепких тоненьких лапок, похожих на слабые коготки воробья…

А я хо… хо… ччч…

Голос Киси все усиливался и усиливался, заливаемый внутренними, еще не нашедшими выхода слезами; он звенел, как пронзительный колокольчик, острый, проникающий иголками в самую глубину мозга… И вдруг - плотина прорвалась, и ужасный, непереносимый человеческим ухом визг и плач хлынули из синего искривленного рта и затопили все… За столом поднялась паника, все вскочили, мать обрушилась на отца с упреками, отец схватился за голову, а сын камнем свалился со стула и упал на пол, завыв протяжно, громко и страшно, так, что, кажется, весь мир наполнился этими звуками, задушив все другие звуки. Казалось, весь дом слышит их, вся улица, весь город заметался в смятении от этих острых, как жало змеи, звуков. - О, Боже, - сказала мать, - опять соседи прибегут и начнут кричать, что мы убиваем мальчика! Это соображение придало новые силы Кисе: он уцепился для общей устойчивости за ножку стола, поднял кверху голову и завыл совсем уже по-волчьи. - Ну, хорошо, хорошо уж! - хлопотала около него мать. - На тебе уж, на тебе горчицу! Делай, что хочешь, мажь ее, молчи только, мое золото, солнышко мое. И перец на, и соль, - замолчи же. И в цирк тебя возьмем - только молчи!.. - Да-а, - протянул вдруг громогласный ребенок, прекращая на минуту свой вой. - Ты только так говоришь, чтоб я замолчал, а замолчу, и в цирк не возьмешь. - Ей-Богу, возьму. Очевидно, эти слова показались Кисе недостаточными, потому что он помолчал немного, подумал и, облизав языком пересохшие губы, снова завыл с сокрушающей силой. - Ну, не веришь, на тебе три рубля, вот! Спрячь в карман, после купим вместе билеты. Ну, вот - я тебе сама засовываю в карман! Хотя деньги мать всунула в карман, но можно было предположить, что они были всунуты ребенку в глотку, - так мгновенно прекратился вой. Кися, захлопнув рот, встал с пола, уселся за стол, и все его спокойно-торжествующее лицо говорило: «А что, - будете теперь трогать?..» - Прямо занимательный ребенок, - крякнул Берегов. - Я с ним позаймусь с большим удовольствием. III В тот день, когда Талалаевы собрались ехать к больной тетке в Харьков, Талалаева-мать несколько раз говорила Берегову: - Послушайте! Я вам еще раз говорю - вся моя надежда на вас. Прислуга - дрянь, и ей нипочем обидеть ребенка. Вы же, я знаю, к нему хорошо относитесь, и я оставляю его только на вас. - О, будьте покойны! - добродушно говорил Берегов. - На меня можете положиться. Я ребенку вреда не сделаю… - Вот это только мне и нужно! В момент отъезда Кисю крестила мать, крестил отец, крестила и другая тетка, ехавшая тоже к харьковской тетке. За компанию перекрестили Берегова, а когда целовали Кисю, то от полноты чувств поцеловали и Берегова: - Вы нам теперь, как родной! - О, будьте покойны. Мать потребовала, чтобы Кися стоял в окне, дабы она могла бросить на него с извозчика последний взгляд. Кисю утвердили на подоконнике, воспитатель стал подле него, и они оба стали размахивать руками самым приветливым образом. - Я хочу, чтоб открыть окно, - сказал Кися. - Нельзя, брат. Холодно, - благодушно возразил воспитатель. - А я хочу! - А я тебе говорю, что нельзя… Слышишь? И первый раз в голосе Берегова прозвучало какое-то железо. Кися удивленно оглянулся на него и сказал: - А то я кричать начну… Родители уже садились на извозчика, салютуя окну платком и ручным саквояжем. - А то я кричать начну… В ту же секунду Кися почувствовал, что железная рука сдавила ему затылок, сбросила его с подоконника и железный голос лязгнул над ним: - Молчать, щенок! Убью, как собаку!! От ужаса и удивленья Кися даже забыл заплакать… Он стоял перед воспитателем с прыгающей нижней челюстью и широко открытыми остановившимися глазами. - Вы… не смеете так, - прошептал он. - Я маме скажу. И опять заговорил Берегов железным голосом, и лицо у него было железное, твердое: - Вот, что, дорогой мой… Ты уже не такой младенец, чтобы не понимать. Вот тебе мой сказ: пока ты будешь делать все по-моему, - я с тобой буду в дружеских отношениях, во мне ты найдешь приятеля… Без толку я тебя не обижу… Но! если! только! позволишь! себе! одну! из твоих! штук! - Я! спущу! с тебя! шкуру! и засуну! эту шкуру! тебе в рот! Чтобы ты не орал! «Врешь, - подумал Кися, - запугиваешь. А подниму крик, да сбегутся соседи - тебе же хуже будет». Рот Киси скривился самым предостерегающим образом. Так первые редкие капли дождя на крыше предвещают тяжелый обильный ливень. Действительно, непосредственно за этим Кися упал на ковер и, колотя по нем ногами, завизжал самым первоклассным по силе и пронзительности манером… Серьезность положения придала ему новые силы и новую изощренность. Берегов вскочил, поднял, как перышко, Кисю, заткнул отверстый рот носовым платком и, скрутив Кисе назад руки, прогремел над ним: - Ты знаешь, что визг неприятен, и поэтому работаешь, главным образом, этим номером. Но у меня есть свой номер: я затыкаю тебе рот, связываю руки-ноги и кладу на диван. Теперь: в тот момент, как ты кивнешь головой, я пойму, что ты больше визжать не будешь и сейчас же развяжу тебя. Но если это будет с твоей стороны подвох и ты снова заорешь - пеняй на себя. Снова скручу, заткну рот и продержу так - час. Понимаешь? Час по моим часам - это очень много. С невыразимым ужасом глядел Кися на своего строгого воспитателя. Потом промычал что-то и кивнул головой. - Сдаешься, значит? Развязываю. Испуганный, истерзанный и измятый, Кися молча отошел в угол и сел на кончик стула. - Вообще, Кися, - начал Берегов, и железо исчезло в его голосе, дав место чему-то среднему между сотовым медом и лебяжьим пухом. - Вообще, Кися, я думаю, что ты не такой уж плохой мальчик, и мы с тобой поладим. А теперь бери книжку, и мы займемся складами… - Я не знаю, где книжка, - угрюмо сказал Кися. - Нет, ты знаешь, где она. - А я не знаю! - Кися!!! Снова загремело железо, и снова прорвалась плотина и хлынул нечеловеческий визг Киси, старающегося повернуть отверстый рот в ту сторону, где предполагались сердобольные квартиранты. Кричал он секунды три-четыре. Снова Берегов заткнул ему рот, перевязал его, кроме того, платком и, закатав извивающееся тело в небольшой текинский ковер, поднял упакованного таким образом мальчика. - Видишь ли, - обратился он к нему. - Я с тобой говорил, как с человеком, а ты относишься ко мне, как свинья. Поэтому, я сейчас отнесу тебя в ванную, положу там на полчаса и уйду. На свободе ты можешь размышлять, что тебе выгоднее - враждовать со мной или слушаться. Ну, вот. Тут тепло и безвредно. Лежи. IV Когда, полчаса спустя. Берегов распаковывал молчащего Кисю, тот сделал над собой усилие и, подняв страдальческие глаза, спросил: - Вы меня, вероятно, убьете? - Нет, что ты. Заметь - пока ты ничего дурного не делаешь, и я ничего дурного не делаю… Но если ты еще раз закричишь, - я снова заткну тебе рот и закатаю в ковер - и так всякий раз. Уж я, брат, такой человек! Перед сном пили чай и ужинали. - Кушай, - сказал Берегов самым доброжелательным тоном. - Вот котлеты, вот сардины. - Я не могу есть котлет, - сказал Кися. - Они пахнут мылом. - Неправда. А, впрочем, ешь сардины. - И сардины не могу есть, они какие-то плоские… - Эх ты, - потрепал его по плечу Берегов. - Скажи просто, что есть не хочешь. - Нет хочу. Я бы съел яичницу и хлеб с вареньем. - Не получишь! (Снова это железо в голосе. Кися стал вздрагивать, когда оно лязгало.) Если ты не хочешь есть, не стану тебя упрашивать. Проголодаешься - съешь. Я тут все оставлю до утра на столе. А теперь пойдем спать. - Я боюсь спать один в комнате. - Чепуха. Моя комната рядом; можно открыть дверь. А если начнешь капризничать - снова в ванную! Там, брат, страшнее. - А если я маме потом скажу, что вы со мною делаете… - Что ж, говори. Я найду себе тогда другое место. Кися свесил голову на грудь и, молча побрел в свою комнату. V Утром, когда Берегов вышел в столовую, он увидел Кисю, сидящего за столом и с видом молодого волчонка пожирающего холодные котлеты и сардины. - Вкусно? Кися промычал что-то набитым ртом. - Чудак ты! Я ж тебе говорил. Просто ты вчера не был голоден. Ты, вообще, меня слушайся - я всегда говорю правду и все знаю. Поел? А теперь принеси книжку, будем учить склады. Кися принес книжку, развернул ее, прислонился к плечу Берегова и погрузился в пучину науки. * * * - Ну, вот, молодцом. На сегодня довольно. А теперь отдохнем. И знаешь, как? Я тебе нарисую картинку… Глаза Киси сверкнули. - Как… картинку… - Очень, брат, просто. У меня есть краски и прочее. Нарисую, что хочешь - дом, лошадь с экипажем, лес, а потом подарю тебе. Сделаем рамку и повесим в твоей комнате. - Ну, скорей! А где краски? - В моей комнате. Я принесу. - Да зачем вы, я сам. Вы сидите. Сам сбегаю. Это действительно здорово! VI Прошла неделя со времени отъезда Талалаевых в Харьков. Ясным солнечным днем Берегов и Кися сидели в городском сквере и ели из бумажной коробочки пирожки с говядиной. - Я вам, Георгий Иваныч, за свою половину пирожков отдам, - сказал Кися. - У меня рубль есть дома. - Ну, вот еще глупости. У меня больше есть. Я тебя угощаю. Лучше мы на этот рубль купим книжку, и я тебе почитаю. - Вот это здорово! - Только надо успеть прочесть до приезда папы и мамы. - А разве они мешают? - Не то что мешают. Но мне придется уйти, когда мама узнает, что я тебя в ковер закатывал, морил голодом. - А откуда она узнает? - с тайным ужасом спросил Кися. - Ты же говорил тогда, что сам скажешь… И тонкий, как серебро, голосок прозвенел в потеплевшем воздухе: - С ума я сошел, что ли?!